Открыл перед собой фотографию Виталия и принялся всматриваться в черты его лица.

Каждый мускул злодея был напряжён, чрезвычайно напряжён, настолько, что даже наверняка вовсе не просто удерживать сколько-нибудь долго такое напряжение. Тем не менее у чёрта это получалось, потому что снимок был вполне обычным и такое выражение лица следователь наблюдал у преступника постоянно. Очевидно тот никогда не позволял себе расслабиться – как дикий зверь, который в постоянном напряжении бережёт свою жизнь от других, более опасных зверей и ещё – от охотников с ружьями и собаками. Взгляд был сосредоточенный и чрезвычайно осмысленный. Тимофеев подумал, что в таком постоянном напряжении запросто можно двинуться умом, а ведь от гениальности до сумасшествия один шаг: в конце концов он даже где-то читал, что все шизофреники – просто люди из другого измерения, настолько умные, что всем остальным их не понять. Хотя Виталия он в основном понимал, мог даже в чём-то просчитывать его шаги.

Представил теперь, как женщины ловят на себе этот его сосредоточенный взгляд…

Всегда Виталий был при деньгах, и ни одна даже самая заносчивая красавица ему не отказала бы. Насте он изменял, но обычно связи эти не затягивались надолго, и следователь никак не мог растолковать для себя эту его странную привязанность. Нахмуренный в переносице лоб старил преступника лет на десять, а чрезмерная худоба делала щёки впалыми, поэтому черты его лица, если присмотреться внимательней, отдавали какой-то женственностью, и с Настей он в этой худобе и в этих впалых щеках с обтянутыми скулами был очень даже схож – прямо как брат и сестра, а ведь говорят, что пары, похожие друг на друга внешне, по-настоящему идеальны. Прямой нос и тонкие ровно очерченные губы придавали Виталию какую-то особенную аристократичность, а ещё можно было подумать, едва бросив на него взгляд, что где-то уже видели такое лицо – может в фильме или в собственном воображении, где непременно всегда находилось место потрясающим героям и ярким личностям.

Впрочем героем преступника никак нельзя было назвать и следователь Тимофеев постепенно отыскивал в этом человеке слабые места – вычислял, где тот может струсить и спасовать. И ещё его этот чёрный цвет, так упорно предпочитаемый во всём… Как это можно было растолковать? Своеобразная яркость как вызов окружающему обществу? Или отголосок его чёрной души? В то же время чёрный – цвет эротики, а ведь по-настоящему многого мужчины добиваются именно тогда, когда из них прёт тестостерон. Чёрные волосы, взлохмаченные и немого слипшиеся, большой копной торчали на голове – пряди выглядели естественно, хотя наверняка были специально уложены с таким неповторимым шармом в каком-нибудь дорогом салоне.

В то же время на фотографии Виталий во многом проигрывал – проигрывал перед самим собой, таким, каким он был в жизни. Просто этот неповторимый шарм пронзал его насквозь, хотя и начинался с причёски: ещё он присутствовал в каждом движении, в голосе, в манере смотреть и смеяться. Плюс ко всему в этом смехе, в этом взгляде и в этом шарме сквозило какое-то сокрытое от людей страдание – будто на самом деле человек этот был вовсе другим, и приходилось ему действовать так, а не иначе, в силу каких-либо обстоятельств и вопреки своей совести. Впрочем, что касается совести – размышлять об этом было преждевременно, да и могла ли она иметься у преступника, убивающего людей…

Дождь к этому времени уже заканчивался и следователь распахнул окно – холодной сырой свежестью подуло оттуда, и он представил, как где-то в другой части города в это время умирает человек, очередная жертва расчётливого преступника, а вот он ничего не может предпринять, не может вмешаться, и несомненно человеку этому страшно и больно – от отчаяния и беспомощности. Ведь как в самом деле рискованно в этом нашем мире остаться наедине с друзьями, которые тебя предают, в окружении безразличных людей и тех, кто бы рад помочь и спасти, да никак не может.

В этот момент у Виталия зазвонил телефон – он подумал, что скорее всего это звонит одумавшаяся Настя, которая теперь хочет позвать его к себе. Но нет – звонила сиделка, которую он нанял для своего больного товарища.

– Он сбежал, – заверещала она тотчас в телефоне, даже не поздоровавшись. – представляете, Виталий Николаевич, больной ваш сбежал.

– Как так? – всполошился тот.

– А вот, я только вышла в кухню, чтобы сварить ему кашицы, возвращаюсь и – нету, а на столе записка.

– Записку даже оставил? – Виталий всеми силами пытался совладать с собой. – что же там пишет?

– Странная какая-то записка, просто написано, что у него ничего нет, вот так вот, прямо читаю: «У меня ничего нет». И точка – такая жирная. А пальцы-то у него как дрожат от этого Паркинсона, я думала, он и ручку-то в них удержать не может, но надо же – встать вот смог… Упадёт ведь где-нибудь бедняжка.

«Прямо в памперсе и убежал», – с насмешкой подумал Виталий, но сиделка опередила его мысли.

– А памперс снял и бросил так демонстративно прямо в коридоре. Выздоровел он, что ли?

– Да как он может выздороветь, если у него Паркинсон, эта болезнь неизлечима… Приеду я сейчас, никуда не уходите.

Виталий разогнал машину, как только мог и как было совсем нельзя ездить в городе. Однако он многое себе позволял из того, что было неприемлемо другим людям. Этот его болеющий товарищ раздражал в последнее время всё больше и больше. Никак не рассчитывал чёрт, что вся эта показуха с сиделками и вызовами скорой помощи растянется надолго. Первоначальный план его был совсем иной и теперь он досадовал, что всё пошло вкривь и вкось, точнее – через задницу, как приходилось мысленно повторять ему каждый раз при очередной складывающейся по-дурацки ситуации.

Случившееся теперь он и вовсе никак не ожидал.

Далеко ли мог убежать этот придурок?.. О многом размышлял Виталий, давно уже переставший называть этого своего бывшего товарища по имени. Подосадовал теперь, что пообещал сиделке приехать тотчас же – лучше следовало немедленно начать искать сбежавшего, потому как отправиться тот мог куда угодно: хоть в дежурную часть полиции, хоть в прокуратуру. Ведь наверняка не один только Виталий был в курсе происходящего. Но и сам подопечный догадывался – нет у него никакой болезни Паркинсона, а недуг заключается совсем в другом.

***

История этого преступления началась давным-давно…

Виталий взял в долг весьма крупную сумму денег ещё у родителей этого несчастного, но они умерли несколько лет назад, а деньги свои назад так и не получили. Сын их единственный спохватился, деньги затребовал. Но разве можно было что-то требовать у самого чёрта.

Сначала Виталий разволновался, потом – взбесился, и дальше придумал план, показавшийся ему просто великолепным. Умея превосходно готовить разные вкусные блюда, он настряпал булочки с орехами и посыпал их карамельной крошкой, подмешав в карамель предварительно битое стекло – как он знал, после такого лакомства выжить совсем невозможно, а симптомы попадания стекла в человеческий организм один в один совпадали с проявлениями болезни Паркинсона. Об этом он узнал много лет назад, когда таким вот образом погиб его лучший друг, которого роковым лакомством накормила коварная жена.

Теперь Виталий мог выиграть на этом убийстве дважды. Во-первых, исчезнет старый долг, который впрочем он никогда и не планировал возвращать. Однако чёрт просматривал и дальнюю перспективу. У жертвы его от родителей осталась куча недвижимости и солидные счета в банке. Так что вторым пунктом замысла преступника было всё это при удачном раскладе дел прибрать к рукам. Наследников у того не было никаких…

Куда же в конце концов он мог отправиться в этом своём срочном, хотя и бессмысленном побеге? Наверняка притаился где-нибудь поблизости. До сей поры Виталий считал этого человека глупым чрезвычайно, хотя умного он и не стал бы выбирать себе в жертвы. Ведь разве может быть хоть сколько-нибудь ума у того, кто запросто принимает угощение из рук заинтересованного в его смерти.