Слева от кабинета Павла располагался кабинет целителя Леонарда Ивановича Ковинько, высокого, успокаивающе хилого мужчины шестидесяти лет. В его худобе было что-то необычное, древне рыцарское. В его глазах, в жестах, во всем его облике чувствовалось спокойствие и достоинство. Корректный и доброжелательный от природы, он обладал аристократической простотой, со всеми был равно учтив, ни с кем не искателен. Его выдержанный характер напоминал уверенное и мощное течение реки. Замечательно глубокий ум у Ковинько сочетался с поистине голубиной кротостью.
Леонард Иванович во всех отношениях был приятным человеком, но очень серьезным и неулыбчивым, и обычно приносил с собой какую-то неловкость, что-то принужденное. Его необычайно молодили лучезарные бирюзовые глаза, но под его всезнающим взглядом Павлу часто было неуютно. Павлу казалось, что Леонард Иванович распространяет вокруг себя уныние. Если же Леонард Иванович изредка улыбался, то одними губами, глаза его всегда остались серьезными, в них жила печаль, как это бывает у очень несчастных людей, либо у тех, на совести которых тяжким бременем лежит воспоминание о каком-то поступке.
Причину этой неизбывной грусти Павел так и не узнал. Быть может, он был мученик неумеренной нравственной ответственности, и его угнетало несовершенство человеческого рода?.. Но, если отбросить шутки в сторону, то человек обречен страдать от несовершенства мира и океана зла, окружавшего его. Это страдание, которое иногда именуют совестью, ‒ единственно возможная форма его существования.
Леонард Иванович относился к тем, глубоко верующим людям, которые помогают всем почувствовать незримое присутствие Бога в нашей жизни, одним своим молчаливым примером оказывая нравственное воздействие на окружающих. Его окружала благостная душевная тишина и спокойствие мудрости. К нему всегда была толпа страждущих, больных, недужных и расслабленных. Он умел делать такое, о чем непосвященные слышали только в сказках, но в отличие от Павла, он не позволял себе импровизации, что, по мнению Павла, свидетельствовало о его косности и даже, ограниченности.
Хоть Леонард Иванович и старался быть незаметным, он обращал на себя внимание коллег. Он выглядел здесь, как некий Дон Кихот, к которому все были снисходительны. Превосходно образованный Леонард Иванович говорил, взвешивая каждое слово и случалось, прежде чем ответить, долго молчал, обдумывая ответ. Было заметно, что он не отдает себе отчета в том, как долго размышляет, прежде чем что-либо сказать. Предельная осмотрительность и осторожность суждений Ковинько часто раздражала быстрого ума Павла. Поначалу он думал, что Леонард Иванович видит трудность там, где ее нет, слишком усложняя вопрос, который на деле куда проще. Но вскоре понял, что это не так, Ковинько ко всему подходил с одинаковой серьезностью.
При всем при том, Павел пользовался его расположением. Хотя по тем укоризненным взглядам, которые Павел иногда замечал, ему казалось, что Леонард Иванович считает его не лучше остальных. По мнению Ковинько, все целители были одного поля ягоды, – порожденье дьявольского семени. Павел догадывался по чьему указанию и зачем он здесь. Редко находились люди, понимавшие натуру Павла, Леонард Иванович был его тайным Никодимом.
Напротив кабинета Павла находился кабинет народной целительницы Шкварник. При первой встрече она произвела на Павла неприятное впечатление. Он сразу почувствовал обоюдную неприязнь, возникшую между ними. Их отношения остались такими и в последующем. Шкварник была крупная женщина, выше среднего роста, массивной кости, с немигающим взглядом пустых глаз. Она была лишена определенных женских форм и казалась какой-то обтекаемо-полной и одновременно костлявой, с выпирающими из-под мешковатой одежды костями. Шкварник панически боялась фотографироваться, считая, что когда человеческий образ переходит на фотоснимок, человек «расходуется» и может известись на нет.
Лицо Шкварник было постоянно напряжено, с него не сходило высокомерно глупое выражение, как будто она проглотила муху. Ее немытые, слипшиеся волосы были словно приклеены к плоской голове, и ум ее был безнадежно беден, а воображение, ‒ плоским. В ней не было ничего своего, она нарочито, с большим значением повторяла банальные штампы и никогда не отстаивала собственного мнения, да и не имела такового. Участие и жалость ей были так же чужды, как и доброта. При этом она была примитивно хитра и каверзна. Хитрость относят к низшему виду ума, ею, как правило, наделены недалекие люди.
Зато Шкварник высоко ценил Поганевич, перед которым она всегда лебезила, как болонка, виляя хвостом, мало того, заставляла пресмыкаться перед ним и своего несовершеннолетнего сына, которого обучала премудростям своего «мастерства». Шкварник представляла интересы Поганевича в министерстве здравоохранения, где возглавляла устроенный им самим и оплачиваемый его деньгами отдел народной медицины, занимавшийся распространением мракобесия на Украине.
За годы совместной работы Шкварник с Павлом толком не познакомилась, но на всякий случай, его презирала, считая, что он «ведет против нее замыслы»… Здороваясь с Павлом, она кривилась, как будто жевала песок. Все это было очевидным, но не главным. Главная же причина неприязни Шкварник к Павлу заключалась в его непохожести. Павел был непохожий на других, он не вписывался в общий пейзаж, он об этом знал, и ему было все равно. А Шкварник ненавидела непохожих людей. Почему? Они ей были непонятны и она их остерегалась. Зачем нужна эта непохожесть? Какая от нее польза? Никакой пользы в ней нет. С непохожими людьми надо держать ухо востро, а лучше, избавиться от них к чертям собачьим! Что она и делала, постоянно ябедничая на Павла Поганевичу.
Справа к кабинету Павла примыкал кабинет гомеопата Елены Васильевны. Ее жизненный путь подходил к концу, два года назад отмечали ее восьмидесятилетие. Ее речь и манеры впечатляли живописным стилем прошлого века. В молодости Елена Васильевна была красавица. Она до сих пор сохранила следы былой красоты, скульптурно правильных черт ее лица не коснулось увядание. Она оставалась очень прямой и стройной, с легкой проседью в роскошных, вороньего крыла волосах.
Ее живые глаза лучились светом и умом. Старая, но с юной душой, она несла в себе простую правду. Елена Васильевна была последней представительницей известной фамилии украинской интеллигенции. Жила она неподалеку в старинном доме на улице Терещенковской, носившей фамилию их семьи. Делать добро для нее было святым долгом, и она делала его мудро и щедро. Ее бестревожность и свободомыслие покоились на уверенности, что иначе, и быть не может. К сожалению, ее светлые глаза все чаще заволакивало пеленой, как глаза перелетных птиц, тоскующих о небе.
В коридоре Павла остановила целительница их ассоциации Изабелла Ивановна Зябкина и, схватив его за руку, заговорила громким шепотом.
– Паша́, мне здесь все так осточертело! Спускаюсь в этот подвал, как в мусоропровод… Если б ты знал, как я хочу домой! – она больше, чем Павел (хотя, куда уж больше…), любила утром понежиться в постели.
Зябкиной была без меры суматошна и распространяла вокруг себя беспорядок. Она фанатично следила за своей наружностью, постоянно перекрашивая волосы в кричащие цвета. Кроме того, она была одержима тратой денег. Ее страстью было делать дорогие покупки: покупать дизайнерскую одежду от Гуччи или Версаче, а парфюмерию – не иначе, как от Диор. Она только тем и занималась, что что-то покупала, меняла или перепродавала купленное за бесценок.
В косметичке у нее всегда была не убывающая тысяча долларов, которые ей выдавали родители на «карманные расходы». Свободная от страха перед бедностью и не имеющая понятия о дисциплине, она ничего не принимала всерьез. Зачем она ходила на работу в ассоциацию, оставалось загадкой. Ее сюда пристроила бабка, которая была главой их семьи. Если бы не страх перед бабкой, которая держала Зябкину в ежовых рукавицах и у которой здесь были какие-то свои интересы, Зябкина давно бы уволилась.
