Виктор Гавура

ОДИНОЧКА

Привет, читатель!

Открой эту книгу, и ты узнаешь кое-что из жизни одиночек. Ничего особенного, так пару пустяков. Одиночки бросают вызов этому беспощадному миру и побеждают либо терпят поражение, ‒ в одиночку. И для толпы непостижима дерзость одиночек.

Глава 1

Утро.

Павел брился в ванной. Он всегда брился опасной бритвой отца. На ее рукоятке из слоновой кости поблескивала инкрустация в виде серебряного человечка с рыбой в руке. Он так к ней привык, что мог бы побриться ею в темноте, не боясь перерезать себе горло. Осматривая лицо в поисках остатков пены, он словно впервые увидел в зеркале вялый рот с печально опущенными углами губ, выступающий вперед твердый подбородок и большие серые глаза под красиво округленным лбом. Он не узнал себя в этом, похожем на него незнакомце. Не удивительно, многие ежедневно бреются перед зеркалом, не замечая себя. Отвернувшись от своего изображения, он стал собираться на работу.

До чего ж утром не хочется идти на работу. Вся жизнь проходит на работе, это среда обитания современного человека. Но пока доберешься до «среды своего обитания», не то, что работать, жить не захочешь. Допивая по всегдашнему своему обыкновению чашку утреннего кофе с лимоном, раздумывал над этим наболевшим вопросом Павел. Он работал целителем биоэнергетиком в Киевской ассоциации нетрадиционной медицины.

Добираться с Виноградаря (столицы Киева) до главного офиса ассоциации на улице Льва Толстого, где Павел вел прием больных, надо было с двумя пересадками. Втиснувшись в переполненную маршрутку, он доехал до метро Нивки. Торопливо шагал и шагал в ногу вместе с сотнями пассажиров, спешащих по длинному подземному переходу ко входу в метро. Ему каждый раз здесь казалось, что он участвует в бессмысленной гонке по кругу, повторяющейся каждое утро изо дня в день. Едва не заснув на длинном эскалаторе, он вышел из подземелья метро на станции Театральная.

На поверхности земли было темно и холодно. С черного неба, тревожно шурша, сеялась белая крупа. Декабрь вообще самый темный месяц в году, его долгие холодные ночи и сумеречные, лишенные солнечного света дни, полны непредсказуемых неожиданностей. Утром, в темноте идешь на работу, вечером, в темноте возвращаешься домой. Если учесть, что и весь день предстоит просидеть в подвале то, кажется, что живешь в норе. Так и пробираешься день ото дня, от норы к норе.

Печатая шаг по хрустящему снегу, Павел спешил на работу. В свои двадцать семь он был строен и подтянут. Для поддержания спортивной формы ему не требовалось ни специальных диет, ни дорогих тренажеров. Такие привилегии не купишь за деньги, это от природы. Все зависит от генетически детерминированной конституции, кому суждено быть худым, не поправится, ну а кому суждено быть повешенным, ‒ не утонет...

Впереди Павла вышагивала молодая мать в короткой шубке, и тянула за руку дочь лет пяти. Над стройными ногами мамы в такт походке волнами раскачивалась белая опушка шубы, похожая на морскую пену, парящую над землей. На ней были высокие ботфорты цвета хорошо выделанной кожи с отворотами под леопарда. Павел невольно на нее загляделся, очарованный воздушной легкостью ее походки, разбудившей в нем похотливые мысли во всем их постыдном великолепии. Дочка путалась в синих пластиковых «дутиках», купленных явно на вырост.

– Мама, я так не хочу в детский сад. Мамочка, давай… Ну, пожалуйста, давай вернемся домой. В детском саду… Там плохо! Мамочка, родная, пожалей ты меня, пожалуйста...

– Аня, мне тебя жалко, но ты уже большая и должна понимать, что тебе надо идти в детский сад, все дети туда ходят, – деревянным голосом вразумляет мама, думая о своем.

«Вразумление паче карания», ‒ поддавшись воспоминаниям, вздохнул Павел.

– Нет! Я не большая, я маленькая… – слезы с безнадегой слились в один всхлип.

– Вот именно! Ты маленькая и должна слушаться маму! – с проворством курицы склевавшей муху, поймала ее на слове мамочка.

«Кабала взрослых над детьми тягостнее рабства», ‒ подумалось Павлу.

‒ Ты лучше учи английский. Вырастешь, и уедешь отсюда на ПМЖ[1] в нормальную страну, будешь получать много денег и маму к себе заберешь, ‒ дает установку на будущее мамочка. ‒ Скажи мне, как по-английски будет: «Я хочу уехать в Соединенные Штаты Америки».

‒ Ай! Ай, вон… Ай вонт! ‒ детский голос потерялся в холоде безлюбовного мира. Еще один.

Павел быстро шагал по боковой аллее парка имени Шевченко, слева вдоль нее протянулась прямая и короткая в два квартала улочка Терещенковская. Ему здесь всегда легко дышалось. В Киеве осталось мало таких, располагающих к себе улиц. Радовали глаз фасады домов, от них веяло каким-то сдержанным достоинством, внушающим надежду на лучшее, в этом нещадно жестоком мире.

Из этих окон не раз глядели на эту аллею обитавшие там когда-то, вымершие люди чести. Образованные мужчины, с безупречными манерами во фраках или при эполетах, прелестные девицы, в шелковых корсажах с буфами, остроумные дамы, в бриллиантах и собольих палантинах (ему так нравились их вечерние платья с декольте или глубоким вырезом на спине), ‒ их нет, и никогда уже не будет. Павел любил думать вот так, между прочим, понемногу обо всем. Что еще делать, идя на работу?

На запорошенной снегом скамейке Павел увидел свою знакомую. Он встречает ее здесь каждое утро, когда идет на работу. Это некое подобие женщины, лет тридцати не более, на огромных, как тумбы ногах, которые она на ночь укладывает спать в две картонные коробки. Третьей, большой коробкой, закутавшись в какие-то лохмотья, она накрывает себя сверху, так и ночует... ‒ спит, если удается заснуть. Беспросветную печаль свою она утоляет водкой, водка ее и погубит.

Самостоятельно передвигаться она не может. Днем ее относят на Крещатик просить милостыню, а на ночь приносят сюда, отдыхать. Сколько их было, собутыльников-прилипал, способных поднять эту, налитую лимфой тушу, Павел не знал. Не знал он и сколько она зарабатывает за день, догадывался, что немало. Такого обезображенного слоновостью тела он не видел даже на жутких иллюстрациях в медицинских книгах, тех, после которых хочется поскорее вымыть руки.

Зато он знал, когда она умрет. Этой ночью она замерзнет во сне, выпив накануне, не как обычно, три маломерных пластиковых, а три стеклянных стакана водки. Она заснет и перестанет шевелиться во сне, а водку ей нальет в диковинный ныне граненый стакан, заросший рыжей щетиной бомж с отвислыми губами, в оранжевой вязаной шапке с дурацким помпоном. Павел знал, что видит ее в последний раз, а завтра на этом месте застанет лишь картонные коробки да кучу тряпья. Он увидел это предельно четко, словно пулю на лету остановил. Приветливо кивнув ей на ходу и поймав в ответ ее улыбку, он пошел своей дорогой.

Сколь многолики обличья жизни, с которыми встречаешься каждый день. И?.. ‒ и проходишь мимо. Есть события, в которые нельзя вмешиваться. Чаще всего они связаны с наследием прошлых воплощений. Карма ‒ расплата за зло прошлых деяний. Вмешавшись, сам окажешься под Колесом жизни. Колесом вечного круговорота возвышений и падений, которое и есть человеческая Судьба.

Павел давно интересовался феноменом ясновидения, по-научному: проскопии. Из многих теорий ему импонировала одна. Согласно ей, в природе ничего не исчезает бесследно. Все, что когда-то произошло, вплоть до произнесенного кем-то слова, извечно хранится в неком информационном поле. В нем зафиксированы все прошлые, настоящие и будущие события. Это информационное поле имеет вневременной характер, иначе феномен предвидения не объяснить (ведь ничего еще не случилось), да и проникновение в прошлое, тоже. Самым непостижимым аспектом, для понимания этого явления есть то, что информационное поле находится вне времени. Встречаются люди способные проникать в него и видеть, хранящуюся там информацию, их называют ясновидящими. Павел был одним из них.