Книги, это ключ к постижению неизвестного, они, как ничто другое, развивают пытливую душу. Скоро Павел пришел к выводу, что учителя ему не нужны и для совершенствования своих знаний, ему достаточно книг. Однажды ему под руку подвернулась обтрепанная по краям книжка, с оторванным титульным листом. Эта книга навсегда изменила жизнь Павла. В ней описывались народные методы врачевания. От нечего делать он ее прочел и не нашел в ней ничего для себя необычного. Сверхъестественное ему казалось естественным, он всегда к нему тяготел. Он верил в невозможное, в то, что невозможное может стать возможным, а потом и сбывшимся. Потребность к необычайному влекла и тянула его, как неудержимо тянет глупого мышонка к медленно раскачивающейся голове кобры.

В лицее, да и нигде, не учат, что некоторые книги опасно открывать, их нельзя безнаказанно читать, даже заглядывать в них небезопасно. За это приходится дорого платить, утрата радости бытия в той плате ‒ самый мелкий медяк. Потом у него было много подобных книг, исключительность заключенных в них знаний, потрясала. Из них он узнал о существовании такого, о чем мало кто догадывается. Поначалу его привлекала жизнь, наполненная приобретением таинственных знаний. Но постепенно до него дошло, что он попал в трясину, которая затягивает его все глубже.

Он и понятия не имел, что знания умножают скорбь: «Во многие знания ‒ многие печали». В последующем, он все чаще стал предаваться размышлениям, откуда взялись эти знания и зачем они нужны людям? Многие считают, что такое вообще невозможно. Так-то оно и лучше, мало кому понравиться узнать, насколько слаб и уязвим человек пред чьей-то сторонней волей, способной читать твои мысли, как газету, раздевая тебя догола. Но подобного рода знания не просто опасны, они разрушительны в самой своей сути. Так, человек сам создает для себя трудности, не задумываясь о том, чего они ему будут стоить. Впоследствии, остается только терпеть, уверяя себя в том, что все не так уж и плохо. А нужны ли все эти трудности? Кто его знает.

Никому не дано идти по жизни, не совершая ошибок. Не случайно ему под руку подвернулась та книжка. У нее, будто специально, был оторван титульный лист. Кем? Неведомо кем. Не каждому дано быть хозяином своей судьбы, ибо недаром сказано: «Не человек идет по дороге, а дорога ведет человека». Он живет согласно предначертанному, и поступает так, как поступает. Может, это и так. Если не знаешь куда идешь, годится любая дорога. Да?.. А если это дорога в никуда?

* * *

Павел долго стоял на перекрестке улиц Терещенковской и Льва Толстого, дожидаясь разрешающего сигнала светофора. Переходя улицу, он едва не угодил под колеса, летящего на красный свет огромного черного джипа. Чудом, увернувшись от пронесшейся мимо смерти, Павел отнесся к этому легко. Воробуржуи, которые разъезжают здесь на подобных монстрах, имеют право давить всех подряд, за убитого их разве что слегка пожурят, как за раздавленную кошку, окровавленные потроха которой надо будет кому-то убирать.

Бороться с этим явлением бесполезно, у разбогатевших украинских воров схвачено все: от земли, до воды, о людях и говорить нечего. Остался один лишь воздух, но и его скоро приватизируют. На реалии жизни надо смотреть снисходительно, тогда они кажутся менее дикими. Если же в отношении к жизни начнет преобладать трагедия, это может кончиться истерикой, а то, чем и похуже.

Поэтому, ничуть не взволновавшись и не расстроившись, Павел помянул про себя, в чем разница между трамваем и автомобилем. Трамвай, может резать людей только на рельсах, автомобиль же, давит всех подряд по всей улице. Рассуждая об этих отвлеченных материях, он отворил дверь старинного одноэтажного дома, выкрашенного синькой, с цокольным этажом плавно переходящим в подвал. Перед ним открылась небольшая площадка с двумя деревянными лестницами. Одна из них, вела наверх, мимо охранника в камуфляже с пистолетом на боку в кабинет Поганевича, а другая, в подвал, где Павел вел прием больных.

По скрипучим деревянным ступеням, оббитым железными уголками, отполированными до блеска множеством подошв, Павел спустился в подвал. Атмосфера печали царила в этом подземелье, она была осязаемо гнетуща, густа и липуча, как смола. По обе стороны длинной кишки коридора, в темных нишах виднелись низкие дверцы кабинетов народных целителей, подле которых на деревянных скамьях сидели посетители. От света тусклых электрических лампочек накаливания казалось, что все они больны желтухой. Нависший низко над головой потолок и выкрашенные желтой масленой краской стены, вытертые до проплешин спинами посетителей, довершали удручающий интерьер.

Привычно споткнувшись о высокую ступень при входе, Павел направился в свой кабинет. Зимой в нем было холодно, как в могиле, а летом, душно и сыро, как в склепе. Ступая по гнилым половицам подвала, которые прогибались даже под весом кота, он повстречался со своим коллегой по фамилии Цихоцкий и поздоровался с ним на ходу. Откинув туловище назад, Цихоцкий посмотрел на Павла свысока, хотя был на голову ниже его, и с величайшим достоинством едва заметно кивнул в ответ.

Оглянувшись на ходу, Павел заметил как Цихоцкий, торжественно продефилировав мимо него с величаво оттопыренным задом, тотчас же воровато взглянул на часы и, семеня на толстых ногах, заспешил в свой кабинет. Точно, доложит Поганевичу, на сколько минут опоздал, подумал Павел. Цихоцкий был глаза и уши президента ассоциации Поганевича и, как токсикоман, всегда пользовался «моментом», чтобы выслужиться. «Маленькие неудачи всегда предвещают неудачный день», ‒ отчего-то подумалось Павлу.

Мирослав Богданович Цихоцкий врачевал тех, кто в том нуждался, коррекцией биополя. На доске объявлений с информацией для посетителей он значился, как «специалист по биоэнергетике и диагностике кармических проблем». В листовках же, которые Цихоцкий тайком раздавал посетителям, было написано, что он «потомственный колдун и всемирно признанный специалист по лечению облысения, онкологических и раковых заболеваний». Кроме прочего, там указывалось, что он является почетным членом американской академии. По «нечетным», он оставался обычным Цихоцким.

Цихоцкий был низкого роста, широкий в крестце с пышными окороками. Его фигура напоминала грушу широким концом вниз. В толстых ляжках и ягодицах Мирослава Богдановича было что-то противоречившее его паспортному полу. Лицо его блестело кожным салом, как будто из него сочился жир. Между толстых щек, торчал нос крючком, а в щелях жировых складок метались беспокойные глазки. Понять, какого они цвета было невозможно, слишком быстро они бегали. Всегда полузакрытые верхние веки придавали ему сонный вид, но наружность его была обманчива. Мирослав Богданович проявлял нешуточный темперамент, когда это касалось его интересов. Мокрый рот, с непропорционально маленькой нижней челюстью, у него был постоянно полуоткрыт из-за длинных передних зубов.

Чтобы прикрыть лысеющее темя, Мирослав Богданович зачесывал волосы с затылка на лоб. Это приводило к тому, что по бокам его лысины болтались вечно растрепанные волосы похожие на паклю. Из-за клочьев этой пакли о нем говорили, что он самый лохматый из лысых. Когда Мирослав Богданович начинал говорить быстро, а говорил он быстро всегда, понять его было невозможно. Пытаясь что-то сказать, Мирослав Богданович мог только плеваться. Посетителям это очень нравилось, они считали, что Мирослав Богданович настолько умнее их, что уразуметь то, о чем он говорит дано не каждому. Павел однажды слышал, как уборщица Люся, подметая сухим веником коридор и заодно перемывая кости целителям их ассоциации, говорила о Цихоцком престарелому охраннику Федосеевичу:

‒ А этот, ледащий… Ну, тот, кислоокий, Цихоцкий, вообще последний из никудышных. А дай ему волю, всю землю прогрызет навсквозь до магмы и все рассует себе по карманам.

Меткая характеристика, отметил про себя Павел. При этом он понимал, что внешность человек не выбирает, чем наделила его природа, тем и приходится довольствоваться. Но у Мирослава Богдановича неказистая наружность сочеталась с воистину скотской бессовестностью. В народные целители он подался из торговли, где поднаторел в специфическом шельмовстве торгаша. Павел относился к нему снисходительно, потому как Цихоцкий был безнадежно болен, и болезнь его называлась: «Ненасытность». Цихоцкому всегда всего было мало. Впрочем, он не догадывался о своем неизлечимом недуге и от этого не страдал.