Отец Павла тоже умер во сне, когда ему было девять лет. Не отцу, конечно, а маленькому Павлику. Его отцу в то время было тридцать шесть, как карт в колоде, а тридцать седьмая, как известно, лишняя, ‒ совершенно ни к чему. Но это, если играть в «дурака», есть колоды и на большее количество карт. Отец Павлика сильно выпивал и пил он с упорным тупым упрямством, пьяными скандалами изводя семью и соседей, и они с матерью долго душили его спящего подушкой. Вначале ему, как всегда, что-то не нравилось, он недовольно мычал и вырывался, притом активно, а потом утихомирился и заснул. Навсегда. Зачем он жил? Неизвестно. Павлик тогда не понимал, то, что он совершил, напрочь изменит его жизни. С тех пор начался его разлад с человечеством.
Отец лежал в гробу такой маленький и тихий, и Павлик его совсем не боялся, даже наоборот, ему хотелось его защищать. Так что ничего страшного. Муки умирающего зачастую слабее зубной боли. Многие это отмечали. Правда, среди них не было ни одного по-настоящему усопшего, вернувшегося к нам с того света и рассказавшего об этом. На похоронах обычно талдычат о преждевременной кончине, что-то наподобие: «Не вовремя я ранен…» А смерть, она всегда своевременна, всегда кстати, приходит ли она до срока либо в свой черед, если такой имеет место быть. И хотя в ней есть нечто до боли одинокое, смерть, – самое интересное, что может произойти с человеком.
Кстати, о «человеках»: смерть, как и жизнь, надо принимать легко, храня пережитое в заповедных тайниках души, как самое сокровенное, принадлежащее тебе одному достояние. Зачем? Чтобы однажды, в пароксизме озарения, свершить что-то поистине бессмертное. Оставить память о том, что ты жил на земле не только в виде кучки экскрементов. Но это так, между прочим, из категории «кстати». Легко рассуждать о смерти вот так, на ходу, надеясь на то, что сам будешь жить вечно. Павел давно уже для себя решил, что будет жить долго, ‒ пока не надоест. И относился к смерти, как к чему-то несущественному.
Мать Павла работала воспитательницей в интернате для умственно отсталых детей. Ей не с кем было дома оставлять маленького Павлика, и она отдала его в детский сад. Более мерзкого места и бездушных людей он никогда не встречал, и Павлик наотрез отказался туда ходить. Мать заявила, что если он не пойдет в детский сад, она отдубасит его до синяков всех цветов радуги так, что на нем живого места не останется. Мать умела найти доходчивые слова. Но тихий и покладистый Павлик обладал непокорным характером, он стоял на своем, переубедить его не удалось, и матери пришлось брать его с собой на работу. Там он и воспитывался в окружении умственно неполноценных детей.
В дальнейшем, только в обществе ущербных людей да всякого сброда он чувствовал себя уверенно. С ранних лет у него появился интерес ко всем проявлениям жизни людей и человеческих характеров. Предпочитая всему одиночество, он в то же время, легко завязывал отношения со случайными встречными, беседовал с незнакомыми людьми, слушал волшебные истории бродяг и сумасбродных чудаков. Получал настоящий заряд бодрости, разговаривая со всякого рода горемыками, людьми не от мира сего и попросту сумасшедшими. Он находил их невероятно любопытными. Ему на роду было написано искать приключения.
Павлик с ранних лет ощущал свое одиночество. Он тянулся к людям в поисках участия и тепла, борясь с желанием бежать от них, как можно дальше. Его доверчивое сердце было открыто всем, с кем его сводила судьба, но он был очень наивен и бесхитростен, и не всегда умел отличить насмешку от искреннего участия. Его самолюбие часто страдало, горестные переживания наложили на него печать неестественности.
В детстве ему казалось, что он не такой, как все. Когда он подрос, он в этом не сомневался. Он и в самом деле отличался от окружающих, хотя и не ходил задом наперед (лунной походкой) и не носил трусы поверх штанов, как Майкл Джексон. Быть может, он выделялся из толпы тем, что не признавал авторитетов и готов был в одиночку сражаться со всем миром? Да, но разве это заметно с первого взгляда? Вряд ли. И осознав, что себя не переделаешь, он смирился со своей непохожестью.
Когда пришло время идти в школу, мать по знакомству устроила его в открытый каким-то гуманитарным фондом лицей, в котором углубленно изучались восточные языки. Кроме того, там давали бесплатные обеды, это и определило ее выбор. До поступления в лицей Павлик не понимал, что растет в унизительной нищете. Но скоро он прочувствовал это всей своей ранимой детской душой. Зарплату воспитательницы иначе не назовешь, как жалкой, прожить на нее можно, но жизнью убогой и безотрадной.
Мать старалась выгадать на каждой копейке, но денег всегда не хватало, непрестанно довлела неуверенность в завтрашнем дне. Это была не та бедность, когда нечего есть, они оба кое-как питались: мать, на работе, а он, в лицее. То была бедность безденежья, «жизнь в обрез», ‒ постоянная нужда наличных денег, когда их не хватает ни на то, чтобы вовремя заплатить за квартиру, ни на то, чтобы купить какую-то обновку. Ношенные вещи, подаренные кем-то или купленные по дешевке, чужие куртки и пальто, ему приходилось их донашивать, ему никогда не было в них тепло.
Бедность безденежья – самая унизительная из всех видов нищеты, при ней еще жива гордость. Нищета ранит очень больно, его гордость страдала, все существо его съеживалось, и он уходил в себя, ища не общения, а одиночества. Такой уединенный образ жизни при его пытливом, а не рабски подражательном складе ума, сделал его не по годам глубокомысленным. Из-за этой, постоянно глубокой задумчивости, никто из близких не заметил, как быстро растоптанным цветком увяла его детская непосредственность, померкла душевная ясность и стальным клинком отковалось сложное искусство никогда, ни при каких обстоятельствах не ронять своего достоинства.
За годы обучения Павлик выучил один китайский иероглиф, который означает «небо». Выговорить этот иероглиф, вернее слово, он не мог, зато он различал его на слух и даже мог нарисовать. В этом нет ничего необычного, китайский язык считается сложным, а Павлик ходил в лицей только обедать. Он считался лучшим учеником, другие питомцы лицея за время учебы не выучили и этого, достигая поразительных успехов в невежестве.
Павлик рос довольно своенравным и имел охоту лишь к тому, что ему нравилось и терпеть не мог, когда в него вдалбливали то, что в голове не помещалось. Но причина была не только в премудростях китайской грамоты. Никто не мог заставить его делать то, что казалось ему бессмысленным либо просто почему-то не нравилось. А кроме этого, Павлик с детства завидовал своим сверстникам, одетым лучше его. Он же, вынужден был носить обноски, в которых стыдно было показаться на людях, а не то, что ходить на занятия.
Как бы там ни было, но годы учения в лицее не прошли понапрасну, и бесплатные обеды не только тому свидетельство. Павлика там научили читать и писать. Каковы бы ни были знания, полученные им в лицее, их весьма ощутимо дополняли дарованный ему природой острый и проницательный ум, приобретенные со временем книжные знания, а позднее и практические навыки. В третьем классе всех учеников понудили записаться в библиотеку лицея. Как и все, он подчинился и даже взял почитать какую-то книжку. Несколько раз он начинал ее читать и тут же бросал, не находя в ней ничего интересного.
Эту книгу ему навязала их лицейская библиотекарша, сухая старая дева, голубой чулок. И сколько он ни пытался ее сдать, чтобы взять другую (с картинками), Голубой Чулок каждый раз ее возвращал, требуя, чтобы он пересказал ее содержание. Незаметно, эта истрепанная, зачитанная до дыр книжонка его заинтересовала и увлекла, распахнув перед ним непревзойденный в своем многообразии, сравнимый лишь с полетом мысли, мир книг. Это открытие дивным светом осветило его жизнь, и он начал читать. Не то чтобы много, а с упоением, ‒ в запой, уходя из унылой повседневности в мир необыкновенных страстей и удивительных событий.
Маленький Павлик всегда был худым, замкнутым и никому не нужным. Играть со сверстниками ему было неинтересно, и все свое время он проводил в одиночестве за чтением книг. Он искал в них возможность оказаться внутри истории, что дает только художественная литература. Читая, он испытывал радость полета, ‒ полета воображения, освобожденного из тюрьмы под вывеской «реальная жизнь». Отстраняясь от действительности, он погружался наяву в пленительную магию чтения, с трепетом и болью переживая множество жизней. Давая волю своей фантазии, он путал придуманное с настоящим. Способность воспринимать представляемое, как настоящее, рано и болезненно обострила его впечатлительность.
