– Вы заканчиваете книгу Мужчины» главой об отце. Теперь ему 77 лет, и вы им явно гордитесь. Хорошо известно, что он заплатил собственной карьерой за вольнодумство сына. Скажите, когда-нибудь он вас упрекнул за немыслимую цену одной публикации?

– Нет. Папа оказался героической личностью и порядочным человеком. Из Вены ранней весной 1979-го его вызвал тогдашний министр иностранных дел СССР Громыко. Я в последний раз подъехал на служебной «Волге» к трапу самолета (папа был посол СССР при международных организациях), поднялся в салон первого класса, чтобы передать ему меховую шапку. Он сказал: «На этот раз я приехал из-за тебя».

На следующий день его вызвали в ЦК, КГБ, в Союз писателей. В МИД секретарь парткома предложил ему отречься от сына. В КГБ показали толстую папку с записями моих телефонных бесед. В ЦК ему рекомендовали, чтобы я написал покаянное письмо в «Литературку» и отказался от составительства альманаха. Папа внимательно изучил ситуацию и понял, что идет лицемерная игра. Как-то, придя с работы, он сказал: «В нашей семье есть один политический труп. Это я. Но, если ты напишешь письмо – в семье будет два политических трупа». Он не корил меня, он вел себя как мужчина.

Мой западный издатель очень заинтересовался этим эссе и предложил написать книгу об отце, который с очень молодых лет был приближен к сильным мира сего, много видел и знал. Я согласился.

– «В новое время – с новыми мифами!» Что, по-вашему, лежит в основе этого поветрия? Русский революционный размах? Или, может быть, ген нигилизма заложен в самой человеческой природе?

– И то, и другое. А прежде всего – стремление наиболее простым способом решить весьма сложную задачу. Как говорил Сталин: «Нет человека, нет проблемы». Вместо того чтобы понять сложную структуру гениальной поэмы Блока, проще взять, да и выкинуть ее из школьной программы. Но главное все-таки не это. Старая морская команда «Поворот всем вдруг», примененная к оценке (переоценке) всех художественных явлений советской эпохи, – это всего лишь частный случай другой, более общей идеи, суть которой состоит в том, что семьдесят лет советской власти надо просто вычеркнуть из нашей истории как будто их не было.

Каким-то загадочным образом, вследствие какого-то таинственного наваждения, какой-то чумной заразы страна в октябре 17-го года вдруг сбилась со своего естественного исторического пути. Дала какой-то противоестественный, жуткий зигзаг. И вот теперь все это надо забыть, как кошмарный сон. И начать с того самого момента, когда «нормальное» историческое развитие страны вдруг было нарушено. Восстановить разрушенный большевиками Храм Христа Спасителя. Нацепить на полковничьи казачьи мундиры неведомо откуда взявшиеся георгиевские кресты. (Хорошо если припрятанные в дедовских сундуках, а то и откровенно бутафорские). Заменить политруков полковыми священниками, а «ленинскую комнату» или «красный уголок», или как там еще это называлось, часовней… Я не шучу и даже не преувеличиваю.

Вот в Центре подготовки космонавтов введен ритуал благословения. Незадолго до старта батюшка окропляет святой водой экипаж корабля. Это взамен другой традиции, которая существовала в советские времена, – обязательного посещения перед стартом кабинета Ленина в Кремле. Если даже закрыть глаза на все комические, карикатурные формы этого «возрождения России», а рассмотреть эту концепцию всерьез, то окажется, что в ее основе – вера в то, что «Россия, которую мы потеряли», была наиблагополучнейшей страной.

– И кровавая буря 17-го года возникла не из самых ее недр, а налетела вдруг откуда-то извне, как иноземная чумная зараза? Исходя из этой концепции, следует пересмотреть и всю классическую русскую литературу?

– Да. И «положительным героем» объявить, скажем, Молчалина, а Чацкого разоблачить как безмозглого истерика и болтуна. Воплощением самых ценных национальных черт представить Обломова, а Базарова расклевать так, чтобы от него и мокрого места не осталось. Герцена изничтожить как большевика, а Щедрина – как русофоба.

– Не совсем понятно, каким образом этот «поворот всем вдруг» мог затронуть Цветаеву или Булгакова? Казалось бы, в этой новой ситуации они должны быть не ниспровергнуты, а, наоборот, подняты на пьедестал, противопоставлены прославляемым прежде Серафимовичу, Гладкову или Панферову.

– И тут у ниспровергателей, опрокидывающих нашу старую купель, есть своя логика. «Булгаков был блестящий антисоветский писатель, он талантливо разоблачал советскую власть. А теперь, когда советская власть рухнула, вместе с ней рухнул и Булгаков», – объявляет один. «Слава Цветаевой неправомерно велика; это во многом дутая, искусственно инспирируемая, сбивающая с толку затянувшаяся мода…», – утверждает другой. И объясняет эту моду тем, что в такие эпохи, как наша, «возникает спрос на мучеников предыдущего режима». И вот вывод: «Должен быть разрушен лживый, удобный интеллигентский миф о «великолепной четверке» великих русских поэтов советского времени: Цветаева, Ахматова, Мандельштам и Пастернак».

– Каков все-таки главный побудительный мотив всех этих разоблачений? Чем объясняется попытка сокрушить авторитет Ахматовой, предпринятая недавно литературоведом А. Жолковским в журнале «Звезда»?

– В основе, конечно, – комплекс Герострата. Это не столько проблема Ахматовой, сколько проблема самого Жолковского. Но не стоит оспаривать и тот очевидный факт, что и Булгаков, и Цветаева, и Ахматова, и Пастернак в силу некоторых – легко объяснимых – причин стали объектами самого что ни на есть доподлинного культа. Всякий культ раздражает. Но бороться с мифами можно только одним способом: поиском истины. В любом случае стремление к «демифологизации» грозит обернуться созданием другого, нового мифа, еще более злокачественного, чем прежний.

– Как я понимаю, вы не против радикального пересмотра старой, советской шкалы ценностей. Вы лишь против перехлестов?

– Дело не только в перехлестах. Ведь ложь официального советского литературоведения состояла не только в перевернутой шкале ценностей, когда книги Серафимовича, Гладкова или Панферова объявлялись высшими достижениями русской литературы XX века, а Платонов, Зощенко, Ахматова, Пастернак упоминались в лучшем случае как фигуры третьестепенные, в худшем же – клеймились и разоблачались как враги. Кстати, эта официальная шкала ценностей тоже не была неподвижной. Она менялась. Так, например, гонимый и разоблачаемый в 30-е годы Есенин в 60-е и 70-е уже окончательно был причислен к когорте «колонновожатых» (был тогда такой дурацкий термин), то есть поставлен в один ряд с Горьким, Маяковским, Шолоховым и А. Н. Толстым. А в 20-е годы и Маяковский, и А. Н. Толстой, и даже Горький третировались как «попутчики». Шкала ценностей менялась постоянно, хотя и не так решительно, как сейчас. Нет, цель истинного пересмотра официозных советских концепций должна заключаться не в том, чтобы перевернуть старую пирамиду, поставить ее, так сказать, с головы на ноги. Главная цель такого пересмотра должна состоять в том, чтобы определить истинную, реальную шкалу ценностей не только в пределах всей литературной эпохи, а, так сказать, в пределах творчества каждого писателя. Не просто задвинуть Горького и Маяковского «куда-нибудь на ща», отдав принадлежавшее им раньше лидерство, скажем, Платонову и Мандельштаму. Не забывать о том, что, помимо худосочного, художественно убогого романа «Мать», считавшегося высшим художественным достижением «великого пролетарского писателя», Алексей Максимович создал такие замечательные вещи, как «Карамору», «Из дневника», не говоря уже о «Детстве», о пьесах, составивших целую эпоху в истории русского театра. Помнить, что и Маяковский сочинял не только стихи «О вселении литейщика Ивана Козырева в новую квартиру» и им подобные. Что был он гениальным лириком, написавшим «Облако в штанах», «Флейту-позвоночник», «Море уходит вспять…».