— Игра окончена, ты не уйдешь.

— Посмотрим.

Каору нарочито неспешно сложил кулак, поднял его на уровень лица и вдруг без замаха ударил себя. Седая копна дернулась, брызнула кровь из разбитого носа.

— Посмотрим, — повторил он гнусаво, голосом, который был копией моего.

Еще удар.

Я смотрел на это, не пытаясь пошевелиться, и вдруг Нагиса закричал. И упал.

«Мать твою, это же…» Дверь за спиной зашипела, и понимание пришло только вместе с окриком Мориваки:

— Э, какого дьявола?! А ну-ка, руки!

Я смотрел на Еву, и мне было совершенно пофигу, что в спину уперся ствол пистолета. Этот Евангелион только что меня сделал — по всем статьям, как сосунка, как гребаного недоумка, и я ничего уже не мог изменить. И в голове металась только эта мысль. И я просто слушал, как лепетал этот непостижимый Нагиса, что-то говорил все еще невидимому копу, а я просто слушал, слушал, слушал…

На тестовом модуле запись закончилась моей фразой о том, что это человек, я выпроводил копа, чтобы поболтать наедине со свидетелем. И вот сейчас этот жалкий альбинос размазывает по лицу сопли пополам с кровью, а я шмыгаю, тру запястье, которое, надо понимать, отбил об его рожу…

Да, и вот сейчас мне надо сказать: «Не слушай его, он Ева!»

— Какого дьявола, блэйд раннер?!

«Он меня сейчас ударит». Я оглянулся и посмотрел на сержанта — тот с отвращением на лице изучал меня, поглядывая на валяющийся в углу пистолет.

— Я сейчас отведу его в приемную, а потом вернусь за тобой, — тяжело сказал он наконец.

Язык не слушался меня. Да, я должен сейчас хотя бы попытаться предупредить его, должен, но сама только мысль о том, каким я покажусь идиотом… «Черт побери, Икари!»

— Не выпускайте его отсюда, — тихо сказал я. — Я должен провести анализ костного мозга…

— Да? С чего это?

«Действительно. Прошел ВК-тест, хлюпает разбитым носом — человек, да и только».

— Заприте его здесь, а я пойду с вами, — сказал я, повышая голос. — Поверьте, он опасен!

А вот кричал я зря.

— Опасен? Да неужели? — переспросил Мориваки. — А я вот вижу совсем другое. Не знаю, что сказал тебе этот малый, но ты сам явно не в себе. Сиди тут.

— Он Ева, мать твою!

Я ринулся вперед, к спине в свободном комбинезоне, и врезался в закрывшуюся прямо перед носом дверь.

Тишина.

Идиот. Я мог применить «пенфилд». Я мог выбить пистолет у сержанта — я мог все, но я затупил, на жалкие секунды, но и их хватило с лихвой. В который раз я оказался не готов к тому, что моя мишень ни в чем не уступает человеку, что все, чему меня учили — дерьмо. Что моя цель — это человек, просто очень быстрый, сильный, а отныне еще и очень умный.

За дверью послышался вскрик, грохнул выстрел, и я сполз по двери.

Там продолжалась его игра, первый раунд которой я проиграл.

Потом я вскочил, я, кажется, кричал, разбил в кровь костяшки, я достал телефон, наорал на кого-то…

Потом наступила тишина, невыносимая тишина.

На парковке участка было светло, как днем — в глухую ночь тут собрались врачи (что им тут ловить уже?), парамедики, копы, дознаватели из прокуратуры. Я хрипло повторял в тридцатый раз одно и то же, всегда одно и то же — даже для парамедиков. А перед глазами застывали лужи крови у тел двух полицейских.

Игараси умер в своем кресле. Мориваки — еще в коридоре.

Должна была подохнуть одна Ева, а умерли они — простые и жалкие пешки в игре поразительно умного синтетика. Мне не верили. Записывали показания и не верили.

Даже безразличные ко всему парамедики.

— Понимаешь, что это означает?

— Да, капитан.

— Это конец нашей работы.

— Да, капитан.

Ублюдок. Один Евангелион вышвыривал нас всех на обочину. Прояви я хоть чуть-чуть больше смекалки — и я мог бы отсрочить неминуемое, да, мог бы. А еще я мог бы спасти двоих.

— Капитан, мне надо идти.

— С утра чтоб явился.

— Да.

Я не запомнил выражения ее лица — освещенного бликами, но в то же время упрятанного под густую тень челки. Потому что не чувствовал ничего. Меня обошли, убили из-за моей оплошности двоих человек, убили подло, мерзко, совсем по-человечески — сыграв на жалости. Я облажался.

И все равно мне было пусто, словно все произошло не со мной. Не здесь, не сейчас — на экране. Вот-вот я услышу финальную мелодию этой серии, пойдет анонс, и я краешком глаза увижу, что со мной произойдет в следующей серии, и, по крайней мере, буду знать, что все круто, на мне снова плащ, а в кармане пистолет.

На плечо шлепнулась тяжелая капля. Потом еще одна — и все вокруг сразу заспешили, прячась в машины, надевая маски, капюшоны и шляпы. Дождь снова на сцене — дождь из ледяного ада, который по всем правилам и законам физики должен быть снегом или в лучшем случае градинами.

Я сел в ховеркар и засмотрелся, как потеки змеятся по лобовому стеклу. Сквозь бегущую воду рвались иглы мигалок и габаритных огней, кто-то взлетал, кто-то сдвигался, мелькали тени, а я все смотрел.

И мне по-прежнему было пусто.

На торпеде перед стеклом обнаружилась чашка. Я нахмурился: «Что она делает здесь?»

«Он знает, где я живу».

Ты бежишь, оскальзываясь на ступенях — ведь лифт уже выключили, кому он нужен в три часа ночи. Ты понимаешь, что судьба уже отвернулась от тебя, что ты сегодня в заднице, но как же отчаянно ты цепляешься за ничтожную веру в утешительный приз. И потому ты еще торопишься, надеешься, тяжело дышишь пересохшим ртом.

Страшно получить, страшно хранить, но — боже-боже-боже! — как же невыносимо страшно терять.

Ты вбегаешь в квартиру, весь пустой внутри, легкий, будто из тебя выкачали весь воздух, и вдруг понимаешь, что дверь на месте, внутри все в порядке, а она сидит в кресле, что она смотрит на тебя сквозь темноту, которую ты так и не решился разорвать.

Это как конец света — или его начало, но тебе ведь наплевать сейчас на метафоры. Ты опускаешься на пол рядом с ней, снимаешь с ее коленей альбом — она его просто держала, не смотрела же, в самом деле, в такой тьме?

И просто кладешь пустую голову ей на колени.

Так просто и так сложно.

Ты слушаешь удары своего сердца, твой висок просто разрывает пульсом, пульс должен бить ей в ноги, как отбойный молоток, и вдруг ты чувствуешь, как ладонь нерешительно ложится на макушку — просто ложится, а потом слегка оглаживает колючую проволоку, которая заменяет тебе волосы.

Это как откровение.

И ты этим откровением понимаешь, что она завтра будет здесь, у тебя. Что вы будете разговаривать — по-своему. Что ее взгляд наполнит твою ежеутреннюю, ежесекундную пустоту. Что ты ее однажды обнимешь крепче, чем стоило бы, и она — смешно представить — ответит.

Но это все ерунда, ведь ты достаточно взрослый, чтобы понимать: ничего круче этого момента в твоей жизни уже не произойдет.

— А ты не заметил у него шейный рефлекс?

— Отстань.

Аска шмыгнула носом и покрутила колесико мыши, уткнувшись в экран.

— Синдзи, но ведь это же!..

Я поднял на нее взгляд — тяжелый и тупой, надо понимать, — подумал и решил ничего не говорить. Глаза у меня слипались, в голове звенело после сыворотки «колд-фри», помноженной на мои переживания и бессонную ночь. Если бы не Аянами, правду сказать, меня бы на работу привезли разве что для набивания чучела. Вот ведь парадокс: один Евангелион накануне смешивает некоего Синдзи Икари с дерьмом, а другой до рассвета держит прохладную ладонь на моем лбу, пока меня трясет от лекарств, стимуляторов и чувства собственной ничтожности.

«„Клин клином вышибают, или Ох уж эти синтетики“. Драма в двух действиях. С продолжением».

Кацураги впервые проводила оперативку с таким лицом. Ребята впервые сидели, словно на похоронах, и только Аска порывалась что-то сказать, затребовала список вопросов, которые я задавал, треснула кулаком по столу и выскочила прочь — задолго до конца совещания.