Тиберий поплыл к другому краю бассейна, где на подносе стояла чаша с красным вином и лежали гроздья спелого чёрного винограда, сыр, лепёшки и вымоченные в уксусе оливки. Правитель пригубил вино, забросил в рот несколько крупных виноградин. Потом вернулся к Калигуле.

— Ну если не хочешь, я подумаю тогда о другом преемнике. До сих пор ты таковым являлся, а ныне, выходит, отказываешься, — монотонно прогудел властитель. — Жаль, очень жаль...

Тиберий нарочно тянул слова, ведя нехитрую игру с племянником, видя насквозь его жадную натуру и наблюдая за его трусливыми метаниями. Самодержцу было скучно. Скука ещё яростнее, чем сифилис, разъедала его душу. Сын Ливии знал, что Сапожок не успокоится и главная опасность будет исходить от него, но в этом обжигающем риске, в смертельной игре с главным завистником и тлела последняя искра жизни, не дававшая императору умереть.

— Уезжай в Рим, ты мне больше не нужен, — проворчал властитель.

Калигула застыл на месте, собираясь что-то сказать, но неожиданно поклонился и, не проронив ни слова, удалился.

— Приглядывай за ним, — обронил Тиберий Макрону. — А если вздумает волчьи клыки показать, отрежь ему нос, я тебе разрешаю.

Макрон поклонился, покоряясь воле Тиберия, хотя до конца так и не понял, шутит император или говорит всерьёз. Они вернулись в Рим, но за всю обратную дорогу Сапожок не произнёс ни слова.

Прошло полгода, летний страх забылся. Вдруг кто-то подкинул в императорский дворец рисунок, начерченный грифелем на дощечке: безносый профиль Сапожка. Тот, взбешённый, прибежал к Макрону. Тыча дощечкой ему в лицо, брызгая слюной, потребовал объяснений.

— Кроме тебя, никто не знал о том нашем разговоре с государем! Никто! — вопил он. — Я не потерплю насмешек над собой! Он приказал тебе начать травлю? Он, да?! Говори!

— Мне никто ничего не приказывал. Но при разговоре присутствовал и Сардак, — напомнил Квинт Макрон, и это остудило гнев Калигулы.

— Ненавижу! Ненавижу! — яростно прошептал он.

Мессалина, выгнув ножку и склонив на плечо голову, увитую венком из листьев лавра вперемешку с красными, розовыми и жёлтыми цветами, стояла среди остальных тонконогих спутниц, окруживших богиню плодородия Цереру. Разрисованная яркими красками, огромная, неповоротливая матрона, возлежала на мхах посреди сцены. Актрису на эту роль нашли где-то на окраине Рима, привели к Калигуле, и он, заставив плебейку раздеться, долго и восхищённо рассматривал её пышные формы. Она была похожа на слониху. Тяжёлые груди большими сырными кругами свисали до пояса. Складки жира начинались с шеи, а толстые ноги она даже не могла сомкнуть. Столь же уродливым было и лицо с огромным носом, вздутыми щеками и плотоядным ртом.

Представление называлось «Роды Цереры». Юпитер под радостные выкрики осеменял богиню плодородия, в чём им дружно помогали приспешницы богини, и затем начинался праздник урожая. Потом Бахус приносил кувшины с вином — оно лилось рекой. А глотнув вина, все дружно совокуплялись друг с другом, и в том особенно усердствовали рогатые, похожие на козлов слуги бога виноделия, они выкрикивали непристойности, плясали и пели похабные песни. Калигула хотел развернуть на сцене императорского дворца большое массовое зрелище. По его замыслу, действие с театральной площадки должно было перекинуться в зал, чтобы границы сцены исчезли и зрители, заразившись этим морем чувственного распутства, сами бы влились в представление, приняли в нём участие уже в качестве артистов. Для этого в зрительном зале имелись свои пары провокаторов, которые должны были первыми сбрасывать с себя одежды и предаваться похабным удовольствиям, подзадоривая и побуждая к этому остальных. Сапожок, возбуждённый происходящим, с воплями носился между актёрами, давал каждому строгие указания, заводя всех своим бешеным темпераментом.

Клавдий незаметно прокрался в императорскую ложу, сел в кресло и сразу же нашёл на сцене Мессалину, робко стоящую на заднем плане. Сапожок нарядил её в тонкую, еле прикрывающую тело тунику, водрузил на голову большой венок из цветов. Стоя позади Цереры, она пугливо поглядывала по сторонам, изредка выкрикивая то «ох!», то «ах!», в зависимости от того, что произносила Церера. Уродливая плебейка заикалась, путалась в словах, и Калигула визжал от злости, выскакивал на сцену и пинками отмечал все её промахи. Мессалина в эти мгновения замирала, ибо гнев Сапожка мог обрушиться и на неё. Клавдий с неподдельным волнением сопереживал её мукам. Ему даже хотелось выбежать на сцену — а племянник соорудил настоящий подиум в центре огромного зала, окружив его рядами кресел, как в настоящем цирке, — и увести её оттуда, защитив от наскоков Гая Германика.

Теперь, хорошо разглядев Мессалину, внук Ливии поразился необыкновенному сходству её с той, которую он создал в своём воображении и назвал Юноной, столь совершенна и хороша она была в любых одеждах. Та же смуглость, шелковистость кожи, те же изящные формы и линии, тот же нежный контур лица. Сердце его бешено колотилось, и Мессалина, точно почувствовав эти переживания, бросила взгляд в его сторону. Клавдий словно окаменел, так и замер с приоткрытым ртом, а она, подметив эту растерянность, игриво улыбнулась. Она улыбнулась именно ему, и точно росное облако пролилось на Клавдия, обдав его сначала холодком, а потом жаром.

— Моя Юнона! — прошептал он, позабыв в этот миг обо всём на свете. — Как я люблю её...

Юпитера играл Мнестер. Высокий, статный, сложенный как атлет, чьи мышцы тотчас бугрились, едва он поднимал руки или сжимал кулаки под восхищенный гул актёров и небольшой части зрителей, избранных, кого Сапожок пригласил на первую репетицию. Но бурный восторг окружающих вызывал большой, толстый фаллос известного декламатора, достигавший в напряжённом состоянии невиданных размеров. Даже сам Калигула, узрев такое чудо, несколько секунд с завистью его разглядывал, а потом, сглотнув слюну, нежно его погладил.

— Ну вот, это же почти жезл Юпитера! Даже жалко отдавать его такой уродине! — бросил он в сторону Цереры. — Ты хоть понимаешь, шлюха, какое счастье тебе привалило? А ты, дрянь, даже текст не можешь выучить!

Клавдий заметил, как напряглась, подалась вперёд Мессалина, не сводя глаз с мускулистой фигуры Мнестера, и нервные судороги пробежали по её телу.

— От такого бы и я не отказался, — послышался за спиной бархатистый голос, и внук Ливии, вздрогнув, обернулся: это был Нарцисс, один из его греков-помощников, занимавшийся перепиской Клавдия. — А кто вон та смугленькая, с венком на голове? Я её ещё вчера приметил, — спросил он.

— У тебя нет работы? — глухо отозвался Клавдий, и Нарцисс вдруг заметил, что хозяин расстроился.

— Прошу простить меня, ваша милость, — ловко поклонился одной головой хитрый грек, — я зашёл узнать, не будет ли от вас других указаний, письма Цезаря и Помпея я разложил в том порядке и в той последовательности, в какой они были когда-то написаны, и хотел сегодня пораньше уйти...

— Ступай, — не дав ему договорить и не поворачивая лица, промычал Клавдий.

Нарцисс поклонился хозяину и тотчас удалился.

— Необходимо, чтоб ты вышел вперёд, к публике, напряг всю свою мужскую мощь и резким движением плоти разорвал бы набедренную повязку, явив своего птенчика зрителям во всей красе! — мгновенно придумал Сапожок. — Так будет интересней!

— Браво, браво! — оценила эту задумку Церера.

— Помолчи, шлюха! Это, возможно, в первые мгновения вызовет лёгкий свист и шиканье безмозглых пуритан с первых рядов, кто не в состоянии орошать своей ржавой лейкой похотливых жёнушек, и обязательно бурю восторгов наших гвардейцев! — брызгая слюной, загорелся Сапожок. — И вот тогда все будут ждать оплодотворения нашей щедрой Цереры, удовлетворить которую не смог бы ни один из присутствующих в зале. Я прав, Лукреция?

— Ещё бы не прав, мой козлёночек! — хрипло засмеялась она, трясясь всем телом.