— Я так разволновалась, что ты не приходишь, в голову полезли всякие глупые мысли.

— Какие? — заинтересовался он.

— Что ты забыл обо мне...

— Такого быть не может. Я всегда буду с тобой.

— Это правда?

— Да.

В её глазах блеснули радостные искорки. Она обернулась, взглянула на серебряную реку, которая так и манила к себе.

— Побежали? — Она протянула ему руку, и он легонько сжал её.

Они полетели вниз, ветер засвистел в ушах. Юнона захлёбывалась от счастья. И Клавдий смеялся ей в ответ.

Примчавшись на берег, где стояла старая, рассохшаяся галера, они присели на её борт, опустили босые ноги в воду и, болтая, стали тихо посмеиваться. Он не удержался и поцеловал её в щёку. Она затихла, замерла, смущённо опустила голову. Он взял её за руку, привлёк к себе, ощущая, как дрожит её тело, крепко прижал и стал неистово целовать лицо, шею, плечи, грудь. Юнона не сопротивлялась. Она лишь почувствовала, как и в ней нарастает возбуждение, обхватила его тонкими сильными руками, впилась губами в его губы, застонала. Они упали в воду, выползли на песок, обвивая друг друга ногами, и Клавдий не выдержал, застонал от восторга, понимая, что уже не может сдерживать тугую, набухшую плоть, и она через мгновение взорвалась, выплеснув наружу горячую семенную влагу.

Служанки обрадовались, захихикали, с усердием кинулись помогать царственному внуку, и видение мгновенно растворилось в белёсом облаке пара. Клавдий открыл глаза, рассерженный на служанок, и уже готов был их отругать, как вдруг на пороге мыльни он увидел её, Юнону, живую, во плоти, и оцепенел от изумления. Она, видимо, зашла до того, как с племянником Тиберия случился этот казус, и теперь, стоя на пороге, тоже подхихикивала. Но и в таком, чуть искажённом облике это была она, его живая мечта.

Похихикав, Юнона подмигнула Клавдию и ушла.

— Кто это? — придя в себя, спросил он.

— Валерия Мессалина, дочь Лепиды и покойного консула Марка Мессалы, — ответила одна из служанок.

— Дочь Марка Мессалы? — удивился сын Друза. — А что она делает во дворце?

— Мессалина приходит репетировать к твоему племяннику Гаю Германику. Он ставит представление из жизни Цереры.

— Из жизни Цереры... — потрясённо повторил Клавдий.

Гаю Германику, прозванному всеми Калигулой, что означало «сапожок» — он с детства любил щеголять в грубых солдатских чёботах, мечтая о великих походах, — шёл двадцать пятый год. Мокрогубый, с узким нервным лицом и суетливыми, бегающими глазками, Сапожок целыми днями пропадал в казарме гвардейцев, угощая их вином и рассказывая забавные байки из жизни своего родителя, прославленного полководца Германика, которого любил сам Август, первый император. Август заставил и усыновлённого им Тиберия совершить такой же акт усыновления и по отношению к племяннику, тем самым официально как бы сделав его следующим преемником престола. Но в 19 году Германик погиб в Сирии, а из всех живых и близких по родству остался только Гай, третий сын Германика. Он рос хоть и болезненным, но шустрым малым, подчас ловким и сообразительным, если с ним не случалось припадка ярости, ибо с детства страдал падучей. Высокий, как каланча, на худеньких ножках, с тонкой шеей, широкой проплешиной на голове и слюнявым ртом, он производил отталкивающее впечатление и внушал непонятный страх всем, с кем сходился. Злые языки болтали, будто третья его жена, Цезония, стремясь вызвать в нём ответную страсть, опоила его ядовитым зельем, и оттого он сильно повредился в уме и здоровье. Но в минуты затишья никто не мог упрекнуть его в слабоумии или неверной логике, он обладал красноречием, и те же преторианцы охотно его слушали, раскрыв рты. Однако все его заигрывания с ними были не случайны. В том он имел свой дальний умысел, ибо девять когорт преторианской гвардии по две тысячи отборных воинов в каждой, стянутые в один лагерь на Виминальском холме, могли привести в чувство кого угодно. Префект Тиберия Луций Элий Сеян собирал императорских гвардейцев отовсюду с заботой и любовью, однако воспользоваться плодами своих трудов ему не удалось. Новый префект Квинт Невий Макрон оказался хмурым и неразговорчивым. Шутки Сапожка его не веселили, а мрачный вид отбивал всякую охоту сойтись с ним поближе. Но Калигула и тут нашёл выход: заманил его толстушку жену в спальню, в которую Макрон года три не захаживал, и та быстро поняла, что от неё требуется. Ночная кукушка дневную перекукует, и жёнушка Макрона быстро напела муженьку, кого ему стоит держаться.

— Не будь глупцом, разуй глаза да подумай, кому служишь. Тиберий не сегодня завтра сдохнет, и кому отойдёт империя? Не думал ещё? За Клавдия никто из сенаторов и руки не поднимет — он слабоумный, а Калигулу все любят. Так почему ему сразу не подсобить?!

— О чём ты? — не понял Макрон.

— О том! Хватит уж Тиберию дурную заразу по империи сеять! Что проку от него? А ты всё его пустой дворец оберегаешь. Долго ли съездить в ту же Мизену, куда он, болтают, переселился с Капри, подушку накинуть да удушить!

— Думай, о чём языком мелешь?! — чуть не задохнувшись от ярости, вскипел Макрон. — На тот свет захотелось?

— Не пугай! Стану я этой дохлой тени бояться! А если у тебя котелок не варит, то хоть жену послушай! — презрительно выгнув губы, обрезала она мужа и несколько секунд пристально рассматривала его, словно видела впервые. — Хватит гнуть спину перед полумёртвой клячей. Тиберий за твоё усердие жалованья не прибавит. А вот Калигула уж точно прогонит со службы! И что мне, в «волчицы» идти?

«Волчицами» в Древнем Риме звали проституток.

Префект гвардии и сам о том подумывал, наблюдая, как угасает Тиберий, хотя кроме Калигулы есть ещё родной внук императора — Гемелл. Но тому только что исполнилось восемнадцать, да и властитель перестал испытывать к нему родственные чувства, после того как Апиката, жёнушка Сеяна, призналась в письме к Тиберию, что её муженёк давно жил с Юлией, женой его сына, — и от кого родился Гемелла, есть ли в нём кровь самодержца, сказать было трудно. Скорее всего, Юлия понесла от Сеяна, а их обоих правитель возненавидел, и эту ненависть перенёс и на приплод. Так первым в списке преемников и возник Калигула, и вряд ли стоило надеяться, что император изменит своё мнение. Потому Макрон и промолчал в ответ на последние слова своей жены Сульпиции. Та непременно всё распишет Гаю Германику, вплоть до этой молчаливой паузы. А уж как её оценит Сапожок, тут и Юпитер не скажет. Хитёр мокрогубый, принадлежавший к августейшей семье, хитёр и опасен. Тут ещё правитель выехал с Капри на материк и поселился на вилле богача Лукулла в Мизене. Что означает этот переезд? Намерен ли властитель вернуться в Рим и снова взять бразды правления, или же ему надоели горы и он решил пожить среди цветущих садов?

Нынешнему императору Тиберию исполнилось семьдесят девять. Он являлся старшим сыном Ливии Друзиллы. Его и Друза Старшего она родила от своего первого мужа Тиберия Клавдия Нерона. Ливия ещё носила Друза, когда сумела обольстить первого консула, а позже первого римского императора Октавиана Августа. Ей тогда едва исполнилось девятнадцать. Октавиан только что развёлся со второй супругой, Скрибонией, и даже не стал отнимать у неё дочь Юлию. Он мечтал о сыне, наследнике, а дочь была ему не нужна. Мягкая, обольстительная, кроткая на вид, готовая на всё ради своих детей, смазливая Ливия мгновенно окрутила Августа, постепенно заставив его усыновить Друза, а потом и Тиберия. Впрочем, Август сам был усыновлён Цезарем, чтобы стать наследником некоронованного властителя Римской империи, к таким вещам римляне относились без предубеждений.

Надо сказать, что в первые десятилетия нашей эры имперский Рим вовсе не чтил священные узы семьи. Современник той поры, известный философ Сенека, не без сарказма замечал! «Ни одна женщина не постыдится развестись, потому что женщины из благородных и знатных семейств считают годы не по числу консулов, а по числу мужей. Они разводятся, чтобы выйти замуж, и выходят замуж, чтобы развестись». А претор, то бишь один из высших судей в Риме, Плавтий Сильван попросту выбросил чрезмерно надоевшую ему жену из окна, и она разбилась насмерть. А на суде, не моргнув глазом, он заявил, что у неё самой появилось такое желание.