Я срываюсь с места, накидываю тёплую куртку и просовываю ноги в сапожки. Хорошо бы найти тёплые колготки, но за пару минут не замёрзну. Я сбегаю по гулкой тёмной лестнице во двор — в подъезде опять кто-то выкрутил лампочки. Сугробы и правда уже безразмерные: в сапожки тут же набивается снег, и внутри мокро, я хмурюсь, но бегу к красной машине. Я хорошо знаю, что делать. Девушка смотрит на меня с недоумением, когда я бегаю перед машиной от обочины к обочине: один раз, второй, третий… Снег под ногами тает почти мгновенно, и я машу девушке:
— Запрыгивай и езжай!
Она неуверенно кивает и забирается на переднее сиденье, а я отхожу в сторону; мотор недовольно урчит, колёса по привычке ещё буксуют, но машина, собравшись с силами, всё же выезжает на тот кусочек асфальта, который показался под снегом, и девушка прибавляет скорость и быстро сворачивает на соседнюю улицу, где дорога широкая и пока чистая. Вот какая: даже не поблагодарила.
Я поднимаю воротник на куртке и неторопливо иду в сторону дома. Гляжу в небо, и снег усиливается.
— Подожди! — и я удивлённо оборачиваюсь; девушка в кардигане, смущённо улыбаясь, суёт мне в руки сразу четыре мандарина — на одном нарисована чёрным фломастером смешная рожица.— Спасибо! — она порывисто обнимает меня и убегает к машине. Я растерянно смотрю ей вслед и тоже улыбаюсь; подношу к носу мандарины: они пахнут праздником и немного шампанским. Я запрокидываю голову и шепчу в небо, чтобы она добралась до дома без приключений. Снег и правда немного утихает.
Я поднимаюсь по ступенькам к себе на третий этаж. Сейчас лестница мне не кажется слишком тёмной: искрящийся снег и фонарь снаружи неплохо освещают ступеньки. Между вторым и третьим этажами я даже различаю сердитого кота: он сидит в своей коробке, устланной тёплыми тряпками, и топорщит усы при моём появлении. Впрочем, я прохожу мимо, и он мгновенно засыпает снова. Очевидно, не слишком любит запах мандаринов.
На третьем этаже я понимаю, что всё ещё улыбаюсь. Маленькое происшествие окончательно разбудило меня и подняло настроение. Я захожу, скидываю сапожки и ставлю их у батареи, просушиться. Кладу мандарины на комод рядом с кружкой шоколада: она, конечно, опять полная. Я просовываю руку между одеял на кресле и вытаскиваю потерявшийся носок, а второй достаю из комода. Перед праздниками мне совсем не хочется простудиться, и я тут же натягиваю оба носка. Тот, который жил между одеялами, тёплый, а из комода прохладный. Я шевелю в них пальцами, расправляя на ощупь торчащие внутри нитки. Носки плотные, как сапожки, и расшиты узорами — то ли узбекскими, то ли таджикскими. Папа, когда подарил мне эти носки, назвал их смешным словом «джурабы». Удивительно, но я запомнила это слово. Но вот надеть их с первого раза и чтобы сразу удобно — задача невыполнимая. То пятки колет, то нитки путаются в пальцах, и я стою, как кот на шерстяном одеяле, который перебирает лапками, и сосредоточенно расправляю носки друг об друга, опираясь рукой о стену.
И тут же отдёргиваю руку. Потому что за стеной сосед-студент привёл к себе милую девушку, и, в общем, они там не телевизор смотрят и не чай пьют. Конечно, я не умею видеть сквозь стены в полном понимании этого слова, да и кто умеет? Но почему-то чувствую лучше, чем видела бы глазами. И временами краснею, потому что выглядит это так, как будто я подглядываю — хоть не дотрагивайся до стен.
Я наконец справилась с носками. Поэтому иду на кухню, подхожу к противоположной стене и кладу на неё обе ладони. Я прикрываю глаза, потому что глупо стоять у стены и любоваться ею, да и видно так лучше. За стеной живёт девочка-старшеклассница с родителями и младшей сестрёнкой. Совсем молоденькая, девушка хоть и хмурая триста шестьдесят дней в году, но симпатичная. Если бы ещё не носила мешковатую одежду, которая скрывает её фигуру. Я-то знаю, какая у неё фигура, и тихо завидую. Даже когда она просыпается и понуро бредёт в короткой пижаме на кухню, неумытая и взъерошенная после сна, движения её зачаровывают — талия, мягкие покачивания бёдрами, словно знает, что ею любуются. Представляю, как одноклассники с ума сходят. Может, поэтому она и носит бесформенные штаны и безразмерные цветные майки поверх толстовок.
Но сейчас, уютным снежным вечером, девушка сидит у себя в комнате, вытянув голые ноги на стол, и улыбается светящемуся телефону. На ней розовая футболка с красными драконами, и пишут ей явно что-то приятное, судя по улыбке. На столе прямо у ног стакан и куча фантиков от конфет и шоколадок. И на дне стакана «бейлиз» — легко угадать по цвету, хотя цветов я как раз не вижу, а скорее просто различаю. И ещё россыпь шоколадок на кровати. Сколько же можно есть сладкого? Впрочем, ей это и правда можно и даже нужно. Как-то её мама на повышенных тонах объясняла соседке про редкую болезнь девочки, чтобы та не приставала с замечаниями о худобе и рационе питания. Я ничем таким не болею, но о моей худобе соседка тоже укоризненно высказывалась. Не знаю, может, поэтому она сегодня и не смогла выехать со двора на своей машине и, достаточно внятно ругаясь, вызывала такси, а потом убежала пешком.
Девочка, качаясь на шатком стуле, ухитряется красиво скрестить ноги на столе и делает пару фотографий на телефон. Будь у меня такие ноги, я бы тоже их поминутно фотографировала. Девочка расслаблена и довольна, вот только шаги её мамы на лестнице я слышу, а она пока ещё нет: включила на телефоне музыку. Зато звон ключей возвращает её от сладкой сказки к действительности, и девочка за какие-то немыслимые секунды убирает стакан с «бейлизом», засовывает в рот ужасно сладкую и, очевидно, ароматную конфету, прибирает фантики и какие-то журналы и прячет всё это в ящик стола.
— Привет, мамуль! Ты сегодня пораньше!
Я тихо смеюсь и убираю ладони от стены. Девочка очень достоверно изображает радость, а очередной её поклонник наверняка недоумевает, почему фото обнажённых ног ему пообещали, но так и не отправили.
Свет я не стала включать. А за окном тем временем совсем ночь. Хотя в такой снег что утро, что вечер, что глубокая ночь — засыпает город, укрывается снегом, и когда я снова забираюсь в кресло с книжкой, снегопад стихает, чтобы не мешать свету фонарей освещать страницы. До полуночи я читаю и не могу оторваться, и между снежными облаками выглядывает любопытная луна, так что мне ещё светлее. Мне жарко, я сбрасываю носки и снова вытягиваю ноги на подоконнике. Смотрю на силуэты пальцев своих ног в лунном свете и думаю, не сделать ли красивую фотографию по примеру девочки-соседки.
Я откладываю книгу и думаю. Что-то не так. Обычно последствия сказываются быстрее.
Неделю назад я устроила ужасную метель. Я ужинала и читала, почти не вникая в смысл строчек, потому что за стеной было напряжённо. Даже по ровной интонации, не слыша слов, я понимала, что у девочек-соседок ссорятся родители. Ссорятся яростным шёпотом, вполголоса высказывая друг другу накопившиеся упрёки. Я встаю, упираюсь руками в стену и вижу, как клетчатый папа девочек остервенело обувается и выбегает на лестничную клетку, а мама обессиленно садится на край кровати и прячет лицо в ладонях. Глаз её я не вижу, но понимаю, что в них вся тоска мира. Я подбегаю к окну, распахиваю его и встаю коленями на подоконник — волосы мои по ветру, я зову снег хлопьями и ветер, чудовищно большие и несносные, падающие вывески; ветер чуть не сметает меня, пушинку в океане снега, но я держусь крепче и прошу ещё больше снега, ещё сильнее ветра; клетчатый сосед пытается внизу справиться с дверями, с порывами — он теряет ключи, чудом находит их, держится за дерево, прикрывая лицо от колючих порывов, цепляющих его за лицо, за распахнутую куртку и шарф. Махнув рукой, он забирается внутрь, в спасительный подъезд, и я, окончательно исцарапанная взбесившимся снегом и едва удерживающая створки окна руками, сползаю на пол и пытаюсь отдышаться. Метель начинает стихать. Я придвигаюсь на коленях к стене и смотрю. Через полчаса родители девочек могут говорить спокойно. Я отпаиваю себя горячим шоколадом — не помню, чтобы я наливала его себе и тем более варила. И надеваю всё, что нахожу, чтобы согреть голые ноги и руки. Я довольна, но это ненадолго. На меня падает полочка с посудой. Я чудом остаюсь без порезов. Все чашки вдребезги. Я поскальзываюсь на полу в ванной, на совершенно сухом, и в моей коллекции ещё четыре синяка, совершенно не симметричных. Я проливаю на любимую книжку горячий шоколад. Я злюсь, пока не начинаю сопоставлять факты. Если я делаю что-то хорошее для других людей, я обязательно за это расплачиваюсь. Порезами, ушибами, подвёрнутой ногой, ожогами; наступить на что-то острое или лбом удариться о приоткрытую дверь — уже привычное дело. Тогда я долго сидела, затаившись в уголке, и ждала дальнейшей расплаты. Я вспоминала все последние события, когда я пыталась вызвать погоду, чтобы сделать что-то хорошее. Событий этих было не так мало, и хотя я в те моменты чувствовала небывалое единение со снегом, ветром, градом и даже льдом под ногами, но наступало затишье, и на меня падали вещи, я оказывалась зажатой в дверях троллейбуса, а в кафе на меня ни с того ни с сего проливали кофе. Сначала я возмущалась, потом удивлялась, потом нашла в этом закономерность.
