========== 12 июля, полдень ==========
В те туманные времена, когда бургундское и шампанское не были ещё винами, а были всего лишь угасающими наречиями старого французского языка — приблизительно тысячелетней выдержки,— некоторые вещи выглядели так же, как и в наши дни. Тысячу лет назад точно так же плескались под ногами волны, а берег, поросший пахучей горьковатой травой, плавно спускался к воде; ветер шумел в ивах, и солнце, раскаляя добела небо, медленно поднималось в зенит. Очень может быть, что даже дома за пригорком выглядели очень похожими на те, что стоят там сейчас.
Лика ложится на дощатом понтонном мостике, опустив ноги в воду, и чуть заметно покачивает ступнями, отчего на волнах расплываются малахитовые круги; она улыбается своим мыслям. Река такая же неспешная, сонная, подогретая полуденными лучами, как и столетия назад. Мягкий ветер налетает и ерошит волосы, щекочет щёки и нос. Даже сквозь прикрытые веки и спутанную чёлку солнце на воде слепит бликами, и девушка сдвигает светлую соломенную шляпу на лицо.
Вдалеке на катере кто-то пролетает вдоль изрезанного берега, оставив плотные настойчивые волны по бокам,— подол длинной юбки уже совсем мокрый; но вода освежает, и ноги вынимать из воды совсем не хочется. Клетчатая рубашка, застёгнутая на две пуговицы, то и дело распахивается, почти обнажая грудь, но Лика придерживает лишь шляпу, чтобы не улетела. От тёплого воздуха и солнечных пятен нападает дремота, и девушка, почти проваливаясь в сон, видит себя со стороны на деревянном мостике в колышущемся мареве, и звучат в голове песни на старофранцузском языке.
Её имя почти рифмуется с бликами на воде; Лика убирает шляпу с лица, садится, щурясь, встряхивает головой; рассыпаются по плечам густые тяжелые волосы, и девушка поднимает с дощатого настила книгу. На ветхой светло-бежевой обложке написано: «История французского языка».
Пикардский язык, лотарингский, шампанский — эти названия звучат как музыка. Лика листает тонкими пальцами хрупкие страницы; хорошо, что бумага уже пожелтела от времени, иначе страницы слепили бы глаза. Девушка снова надевает шляпу, поглубже натягивает её, придерживая обеими руками за поля, пока ветер сам перелистывает страницы.
Галло, анжуйский, бургундский языки, пуатевинское наречие. Она пробует названия на вкус, перекатывает на языке. Дотрагивается кончиками пальцев до напечатанных строк, как будто они могут быть такими же приятными на ощупь. Но буквы едва ощутимо вдавлены в старую бумагу, от ветхости пыльно-бархатистую. Лика неожиданно улыбается и быстро распрямляет ноги, поднимая целый фонтан брызг, и серебристые брызги эти, загораясь огнями на солнце, на долгое мгновение повисают в воздухе, прежде чем обрушиться обратно и взволновать спокойное течение реки. Спрятав книжку за спину, девушка смеётся, вся мокрая, вынимает ноги из воды и садится по-турецки на самом краешке деревянного настила, чуть подтянув светло-синюю выгоревшую юбку. Ветер приносит с пригорков запахи цветов и земляники.
Перед тем, как отправиться на лето в посёлок у реки, Лика побросала в сумку книги; среди тех, что выдали в библиотеке на следующий семестр, оказались два учебника по истории французского языка. Устроившись на низком берегу с подветренной стороны, девушка опускает босые ноги в воду и погружает пальцы в тёплый мягкий ил, а мысли её погружаются в путаницу французских диалектов. По кусочку распутывая плетение из слов и правил, снимая с носа налетевшую серебристую паутинку и заправляя влажные пряди волос за уши, Лика скользит взглядом по строчкам песен, написанных десять столетий назад, вчитывается и неожиданно для себя понимает их без перевода, и даже напевает, хотя готова поспорить, что никогда не слышала этих мелодий. Песнь о Роланде, Рено де Монтобан и Нарбонна, стихи трубадуров и труверов, пасторали и бретонские лэ; откуда в её ушах звучит эта музыка, почему ей так легко вполголоса петь эти песни? Лика вновь и вновь приходит по утрам на берег, гуляет по щиколотку в воде, сидит на обрыве, свесив ноги, или ложится на прогретые доски понтонного мостика, и с ней неизменные книги по старофранцузскому языку. Она, прикрыв глаза, отчётливо видит и торговцев на площадях, и напыщенных певцов с маленькими арфами, и смешливых девушек в неудобных башмаках и тканых платьях с передниками и чепцами, и слышит их голоса; никому об этом не рассказывает.
Лика находит в учебнике ошибку. В рассуждениях о косвенном падеже и о порядке слов: девушка перечитывает абзац, хмурится, а потом сердито восклицает:
— Да никто так не говорил!
И замолкает удивлённо. Откуда она-то знает? Не могла она слышать, как говорили шесть или семь веков назад, ей месяц назад исполнилось жалких восемнадцать лет. Шелестит рогоз; какие-то птицы, возмущённо переругиваясь, пронеслись над самой головой, и девушка в замешательстве встряхивает головой. Шляпа, воспользовавшись моментом, тут же улетает и плавно садится на зелёную воду.
— Ну чёрт!
Девушка смеётся сама над собой:
— Дурочка…
Запахивает рубашку и босиком сбегает на берег, по мокрой траве спускается в вязкий ил и умоляет шляпу прибиться к зарослям рогоза. Шляпа и правда плывет туда и застревает в кустах. Лика спускается в воду, придерживая юбку у коленей, ил тут же облепляет ступни, но шляпу с третьей попытки удаётся вызволить из воды. На ярком солнце она высыхает за считанные минуты, а девушка перелистывает тексты на старых языках и ищет подтверждение своей догадке. Жарко, Лика оглядывается в поисках тенистого места, но не находит — до ближайшей рощицы идти и идти, у воды лучше. Девушка вытирает мокрый лоб и снова заправляет волосы за уши, временами вспоминает про шляпу, но та теперь не делает никаких попыток скрыться. Рубашка на спине влажная, а Лика находит удобное местечко, где можно сесть и снова опустить ноги в воду.
Через несколько минут небо начинает хмуриться — свежий ветер подул и принёс увесистые сизые облака. Пахнет дождём, и Лика, раздосадованная, бормочет, всматриваясь в небо:
— Дождя ещё только не хватало. Не нужен мне тут дождь, я дочитать не успела.
Ветер пахнет рыбой и норвежскими берегами, налетает рывками, торопливо переворачивая страницы и пригибая траву, немедленно угоняет облака за горизонт и затихает где-то за холмами, но девушка, увлечённая книгой, только через час вспоминает, что собирался дождь, да так и не собрался; встаёт, находит на пригорке брошенные шлёпанцы, обувается и идёт домой в раздумьях. Она понимает, что вряд ли будет всерьёз готовиться к экзамену по истории французского языка через полгода.
— Погода два раза менялась,— сообщает бабушка, пока Лика разувается и тщательно вытирает ноги о половик у входа.— Тебя дождь не промочил?
— Я как-то отогнала его,— улыбается Лика,— не успел ничего со мной сделать.
Она устремляется к столу, потому что на столе уже горячая жареная картошечка с луком и шкварками, и рядом ледяные солёные помидоры в тонкой кожице, газированные и обязательно лопнувшие с одного бока, и девушка выкидывает из головы все французские мысли.
========== Конец июля, 8 часов утра ==========
На улице ещё не так жарко, я умываюсь ледяной водой из-под рукомойника и чувствую, как окончательно покрываюсь мурашками, когда раздается стук в калитку.
Я босиком иду прямо через грядки с мягкой землей — открываю в полной уверенности, что это кто-то к бабушке. Но, едва дотронувшись до шпингалета на калитке, понимаю, кто стоит сейчас за высоким забором — ощущение, словно вижу воочию, и у меня начинают дрожать руки. Меня едва не сбивают с ног и с воплем:
— Привет, балбесина! — начинают душить в объятиях.
Я смеюсь и плачу одновременно. Месяц назад мы с моей Элен повздорили, как обычно, из-за глупости, и на целый месяц я осталась без общения с любимой подругой.
— Потрясающе выглядишь, свинтус молчаливый…
Я совсем не считаю, что выгляжу потрясающе — длинная юбка, потому что в первые же дни на берегу обгорели на солнце ноги, и рубашка узлом на животе, и волосы, ещё взъерошенные после странных снов, но Элен всегда убеждала меня, что даже простые вещи придают мне шарм.
