У себя в квартире я чувствую, что у меня дрожат ноги. Я захлопываю дверь и сажусь на пол, прижавшись спиной к стылой стене. Через полминуты понимаю, что правый сапог всё ещё мокрый насквозь, и, повозив ногами друг о дружку, стаскиваю сапожки и швыряю их на кухню, к батарее. Сил вставать нет. Узкие джинсы кажутся такими тесными, словно я обмотана синей изолентой. На полу холодно, и босые ноги тут же коченеют.

Поэтому я встаю, по пути сбрасывая куртку, шарфик и перчатки — прямо на пол. Иду на кухню, встаю на тёплый пушистый коврик у холодильника и достаю стеклянную бутылку с «колой». Холодильник напряжённо гудит, скрывая недовольство. Повсюду холодно и промозгло, а я включила его на полную мощность. Я ставлю чайник и слушаю, как он начинает тихо и шершаво шуметь, нагреваясь. Зажигаю газ, чтобы поставить кастрюльку для лапши и сарделек, но смотрю, как зачарованная, на синие и оранжевые язычки пламени. Металлическая решётка на плите вибрирует от раскалённого воздуха рядом. Я ставлю на плиту кастрюльку с водой, и она потрескивает, усталая от огня.

Я встряхиваю головой и думаю, почему я такая заторможенная. Не могу оторваться от огня на газовой плите и всяких мелочей. Нитка на свитере вылезла, как будто свитер хочет распуститься.

Присев на краешек стула и поставив одну ступню на другую — тапочки неизвестно где, в этой квартире всё теряется,— я открываю бутылочку с «колой» и заворожённо смотрю, как из горлышка поднимается облачко газа, и пена на поверхности напитка беспокойно бурлит, потому что я неловко встряхнула бутылку. Я наливаю «колу» в стакан, подношу к губам и зажмуриваюсь: пузырьки газа щекотно покалывают нос, брови и губы. От напитка я испытываю странное ощущение, от первого же глотка. Я чувствую каждую каплю этого глотка, и даже могу сказать, где эта капля сейчас во мне.

Краешек стула острый, и через девять дней нужно будет подкрутить шурупы внизу, чтобы старенький стул не развалился. Свитер колет под локтями. Джинсы перекрутились на левой щиколотке. Пол под босой подошвой кажется изрезанным, как берега рек Северной Америки. Конфорка на плите тихо позвякивает. Первый раз я чувствую, как пахнет огонь, как меняет запах обгорающая эмаль на кастрюльке. Ветер между неплотно пригнанной рамой окна едва заметно понизил тональность. Корни волос на голове тихо шевелятся, и я чувствую, как волосы мучительно медленно растут. И мурашки тоже.

Я с грохотом ставлю стакан на стол, вскакиваю, бегу в ванную и испуганно гляжусь в зеркало. Изучаю все свои родинки, поры и царапинки — на руках, лице, на шее, след от неудачно надетой серёжки на мочке уха. Цвет лица; расширившиеся от испуга зрачки. Я не вижу никаких изменений. Почему я чувствую себя так, как будто у меня обострились все чувства? Это похоже на действие наркотиков, сколько я про них читала. Но я ни одной сигареты в жизни не выкурила, что уж говорить про сильные вещества.

Это всё обрушившаяся сосулька? Я так разволновалась от неё?

Через шестнадцать минут лапша и сарделька немного успокоили меня. Я сосредоточенно изучала вкусы и запахи и не понимала, что именно не так, но отчётливо понимала, что всё немного по-другому.

Ветер монотонно воет, и это слышно даже через пластиковые оконные панели. Я прикрутила все ручки накрепко, но всё равно этот звук не даёт мне успокоиться до конца. Да ещё неожиданно потеплело, поэтому с крыш текут целые потоки воды. Ощущение, что на крыше скопилось озеро, и теперь оно постепенно стекает на землю.

Включая свет, я очень больно ударилась пальцем о холодильник.

Устав от беспокойства, я распахнула окна и вдохнула сырой ветер. Мне надоела эта погода. Уже почти неделю всё тает, потом опять замерзает, потом тает, снег превращается в грязь, сколько можно. Я ворчу вполголоса на погоду. Почему я не в Англии? Там принято разговаривать только о погоде и пить чай, вот я бы там отвела душу. Хоть бы зима превратилась в зиму, пусть ненадолго…

Ветер стихает, и тихо падает снег.

Я понимаю это лишь пять минут спустя, потому что совсем было собралась закрыть окна, но обнаружила, что чёлка и рукава свитера все в маленьких снежинках, а мне совсем не холодно.

Я сажусь боком на подоконник и подставляю руки под падающий снег. Снежинки облепляют мои ладони, и мне становится очень тепло.

========== 20 декабря, вечер ==========

Кресло у окна высокое, а окно просторное, как аквариум; я этим беззастенчиво пользуюсь, закинув ноги на подоконник и удобно устроившись в кресле. На нём целый ворох пледов, одеял, подушек и один плюшевый медведь; а если хорошенько поискать, я уверена, что где-то между пледами и под одеялами найдутся моя потерянная пижама с жёлтыми подсолнухами и один мягкий шерстяной носок — второй смиренно ждёт своего часа в ящике комода.

Смеркается быстро; я не глядя протягиваю руку за кружкой и, конечно, чуть не расплёскиваю горячий шоколад. Достаточно отпить пару глотков, как тело сразу согревается, от холодного носа до кончиков пальцев на ногах; по привычке я хожу дома босиком, хотя и в тёплом вязаном свитере до колен. На подоконнике за окном уже целая гора пушистого снега, и я думаю, не раскрыть ли окно, кинуть в кого-нибудь снежком с третьего этажа; но выбираться из уютного кресла не хочется. Тут слишком тепло, и я задрёмываю — и падающий снег за окном убаюкивает одним своим видом. Просыпаюсь уже через полчаса, снова протягиваю руку и пью шоколад — он по-прежнему горячий; хотя я, кажется, отпила уже половину кружки, шоколада в ней нисколько не убавилось. Это удобно, и от его запаха сразу тепло, но я пока не могу к этому привыкнуть.

День ленивый, и даже снег за окном падает уныло, как мелкий октябрьский дождик, и я всё-таки выпрыгиваю из кресла, благоразумно ставлю кружку с шоколадом подальше, на комод — туда, где живёт одинокий носок. Я раскрываю окно настежь, опираюсь на подоконник, вдыхаю полной грудью, зажмуриваюсь и улыбаюсь: снежинки тут же щекотно садятся на нос и щёки. Я поднимаю руки и дирижирую снежинками: пусть у каждой будет своя партия. А мне можно и подурачиться, всё равно никто не видит. Когда я раскрываю глаза, снежинки тихо кружатся в вальсе — свежий ветер обнимает меня за талию, тоже приглашая на танец, но я качаю головой и подставляю раскрытые ладони снегу. Снежинки слетаются на мои руки, мягко облепляют их; я подношу руки к лицу и тихо сдуваю их — вспорхнув, они разлетаются по своим делам в мягком свете тёплого фонаря.

Пятница; тихий вечер; всё сияет в витринах, в улыбках, в снегу, в качающихся фонарях, и мне это нравится; на работах уже поздравляют друг друга незнакомые мне люди, и я ощущаю, как они спешат домой со свёртками и подарками, или задерживаются в кафе, или погружаются в музыку, в раздумья и в одиночество.

Сверху мне видно, как у подъезда стоит мой сосед — то ли с шестого этажа, то ли с седьмого — и никак не может вставить ключ в замок; я леплю снежок и метко попадаю ему прямо по макушке. Сосед смешно трясёт головой, глядит наверх, но, кажется, не видит меня — фонарь слишком яркий. Зато он сразу открывает дверь и идёт греться.

Я выхожу на балкон. Тапочек нигде не находится, и я чувствую, какой тёплый снег под моими ногами. Ветер стихает, а снег облепляет и согревает босые ступни. Снег меня начал греть только этой зимой, и обнаружить это было, конечно, очень приятно, хоть я заподозрила сначала, что заболела. Я прислоняюсь к бортику и гляжу вниз. Город заметает, и часа через четыре движение на дорогах совсем остановится. Почему-то мне кажется, что это даже правильно.

Очнувшись от мыслей, я всматриваюсь: справа, где фонарей почти нет, забуксовала красная машина, крошечный «рено». Откуда я знаю, что это за машина? Никогда не интересовалась марками… Дорогу уже основательно замело. Наверняка в машине сидит замёрзшая расстроенная девушка, уехавшая с праздничного вечера на работе, и пытается выехать из заносов. Я права: дверца хлопает, и рядом с машиной возникает невысокая фигурка; на девушке нет ни куртки, ни шубки, только лёгкий кардиган поверх рубинового платья, и девушка в зимних ботиночках обречённо ходит вокруг машины, пытаясь придумать, что подложить под колёса.