Как же хорошо просто дышать…

Я лежу в глубокой яме и смотрю в звёздное небо. С этой точки его видно совсем немного. Но мне повезло, и я вижу краешек Млечного Пути, а что в небе может быть прекраснее? Я думаю, что если это последние часы моего земного существования, то лежать и смотреть в звёздное небо, дыша чистым неподвижным воздухом — это не так плохо.

Ещё я думаю, как зимой мало звуков. Летом стрекочут насекомые, лягушки квакают так отчаянно, как будто спасают мир. Весной всё заполнено мокрыми звуками, полными надежды. Осенью шумит ветер и хлопают двери. А зимой ты идёшь, и под ногами скрипит снег. А потом ты останавливаешься. И слушаешь тишину. Эта тишина мягкая, как ткань, которая оседает складками. Где-то сонно гавкнула собака, но этим и ограничилась. Сейчас бы музыку в наушниках, но я не хочу нарушать этот момент. Я даже не чувствую холода. Снег всё ещё на моей стороне и греет меня. Он не тает, но мне тепло.

В глубине неба, усыпанного звёздами, я вижу одну движущуюся звезду. Я знаю, что это может быть самолёт. Или нет: на крыле самолёта должно мигать что-то такое красное. Тогда пусть это будет спутник. Он очень высоко, в космосе. Но я его вижу, и он движется, а значит, жизнь всё ещё продолжается. Мне кажется, что он движется недостаточно медленно, чтобы оставаться внутри рисунка одного созвездия. И недостаточно быстро, чтобы я не могла за ним уследить. От этой неопределённой скорости я нервничаю и понимаю, что долго лежать на глубине тёмной ямы не стоит. Поэтому я опираюсь на руки, глубоко вдыхаю воздух — здесь, внизу, он чуть более застоявшийся, чем на ночной дороге. И пытаюсь встать.

Левая нога болит нестерпимо. Я едва могу опираться на неё. Но мне нужно как-то выбраться, поэтому, придерживаясь руками за промёрзшие стенки погреба, я поднимаюсь на ноги, внятно ругаясь от боли. Подсвечиваю себе экраном телефона; я нахожу какие-то жестяные банки и строю из них пирамиду. В ботинках слишком скользко, а в куртке жарко — я сбрасываю и куртку, и ботинки, забираюсь на самую верхушку пирамиды, но в тот момент, когда я хватаюсь руками за обледеневшую доску и хочу подтянуться наверх, банки под ногами разъезжаются, и я кубарем скатываюсь вниз; по голове мне что-то изо всех сил бьёт, я чувствую во рту привкус крови, и наступает темнота.

Темнота не кромешная, потому что мне снятся какие-то мгновенные сны, слабые, как кофе из пакетиков, но всё расплывается лиловыми и сиреневыми пятнами.

========== На следующее утро ==========

Я просыпаюсь оттого, что желтоватый свет заливает комнату. Собаки во дворах тявкают как-то необязательно, и снег заглушает их лай. Я откидываю одеяло и рассматриваю левую ступню. Она вся перебинтована, так что только кончики пальцев наружу торчат; очень тесно, и я сомневаюсь, будет ли она что-то чувствовать. Я сжимаю пальцы, и чувствительность вроде бы в порядке, хотя всю ступню покалывают сотни невидимых иголок. Но той тошнотворной боли, что была ночью в погребе, уже нет. Зато колени и бока все в синяках.

Как я выбралась из погреба? Меня кто-то достал? Был ли подъёмный кран?

— Ты пришла в носках и без куртки,— сказала бабушка, входя в комнату с тарелкой пельменей.— И сказала: «Мне нужен отпуск». Потом свалилась на диван и тут же уснула. Еле я тебя перетащила в твою комнату. Ты очень настаивала, что останешься на диване насовсем. Пришлось применять силу. А нога распухла и была сливового оттенка. И ещё был с тобой парень, высокий и кудрявый. Он принёс твои ботинки, куртку и тебя. Сгрузил всё добро у входа, сам входить отказался. В этот момент ты и очнулась. Ненадолго.

— Высокий и кудрявый? А где он сейчас?

— Сел и уехал.

— В маленькую сиреневую «Пежо»?

— В маленькую и сиреневую — это точно.

Мне нравится этот доисторический уют: крашеные столы, вязаные салфетки на радио и телевизоре, этажерка с кувшином, книгами и фарфоровой статуэткой оленя. Я ем пельмени. У них удивительное свойство: их может быть шесть, а может быть тридцать шесть, но они всегда помещаются в меня без остатка. С бульоном и сметаной. Я думаю: как хорошо, что в этой местности не бывает землетрясений. Слишком много в этой комнате всего: блюдца, жестянки с мелочью, шкафчики со шкатулками, пучки трав, зеркала, чайнички и ветхие книги. Моя бабушка травница и, кажется, немного колдунья. Впрочем, я уже не удивлюсь, если всё так и есть.

— Бабуль.

— Да, Ликунь?

Мне нравится эта китайская форма имени, которую бабушка мне придумала. Ли Кунь. Надеюсь, это не значит чего-то неприличного. Я на мгновение прикрываю глаза и перебираю три или четыре десятка иероглифов, которыми можно написать эти два слога. Значения всегда разные, но мне нравится «Яшма цвета китайской сливы». Плавный ныряющий звук в первом слоге и мягкий высокий во втором. Я представляю почти дозрелую сливу, ещё терракотово-красноватую, но уже покрытую лёгким седым налётом.

— Помнишь, ты мне сказки рассказывала?

— Все до единой,— кивает бабушка. У неё яшмовые глаза. Они не выцветают, да и волосы у неё сложного цвета, всегда забранные под цветным платком сливового цвета.

— Я тебе тоже хочу сказку рассказать.— Я уже расправилась с пельменями, откладываю ложку, и бабушка наливает мне чай. Повозившись на жёстком высоком стуле, я неловко поджимаю здоровую ногу под себя, с трудом опираясь на больную.

— Про ветер и облака? Про снега и проливные дожди?

Я ставлю чашку на стол и удивлённо смотрю на бабушку. Называть её бабулей — вопрос традиций. Она иной раз мне кажется моложе и стройнее меня. И она хипстер, потому что из обрезков она шьёт такие стильные вещи, что и она, и я носим их с удовольствием. На ней очки в чёрной оправе, потому что она считает это красивым.

— Откуда ты знаешь?

Она улыбается.

— Помнишь, ты рассказала, как разогнала облака?

— Я вроде как в шутку это говорила.

— А я тогда поверила. И продолжаю верить сейчас. Я ведь не напрасно это делаю?

— Совсем не напрасно…

Я рассказываю о последних событиях. О погребе. О красном «рено» и об однокурсниках. О детской коляске и о ливнях стеной. О побережье океана и пропавшей Элен пока решаю умолчать. Рассказываю о помощи другим людям и о возмездии, которое каждый раз меня ждёт.

— Иногда просто не везёт,— замечает бабушка.— И всё. А ты уже привыкла ждать подвоха.

И она приносит пирожки с вишней и пирог с капустой. Я избыточно сытая, но устоять не могу. Правда, меня уже хватает только на то, чтобы надкусить.

— Если я не буду ждать подвоха, то я не смогу вовремя уберечься от него.

— Да, погреб действительно оказался неожиданным,— соглашается бабушка.— Даже я про него не знала. Впрочем, я уже сходила с утра и надавала по голове кому надо.

— Железной кочергой? — уточняю я. Это наша с ней шутка из моего детства, не совсем гуманная.

— И железной кочергой тоже.

— Мне их жалко, но это справедливо. Вспомнила из детства про неприятности: «Они же ждут!»

— Если их ждать, они сами придут, это уж точно.

— Сложный вопрос. Я уже привыкла: если сделаю что-то такое погодное, то съёживаюсь и сижу затаившись, чтобы на меня никакая антресоль не упала.

Я запускаю ладони в волосы и с удивлением обнаруживаю, что они полны комочков земли, а на макушке запёкшаяся кровь.

— Ванну я уже набрала, через полчаса остынет до нужной температуры,— сообщает бабушка.

Через пятнадцать минут, не выдержав, я уже погружаюсь в ванную комнату — она полна пара, в неё невозможно войти, только погружаться. Раздеваюсь и, сидя на краешке тяжеловесной чугунной ванны, неловко разматываю эластичный бинт на ступне. Она уже не так болит, и это радует.

Вода обжигающая, и в этих клубах пара непонятно, где вода, а где осталось немножко воздуха, но именно в этом главное удовольствие. Одно удручает — я не такая уж высокая, но всё равно мне сложно вытянуть ноги в этой ванне. Она спроектирована под пришельцев ростом под метр сорок. Я забираюсь в воду, задерживаю дыхание и погружаюсь в неё с головой — разумеется, коленки при этом торчат над поверхностью. Посчитав до пятидесяти, я вдруг вспоминаю свой сон. Тот, где я оказалась подо льдом. И быстро, расплёскивая воду, выныриваю, усаживаюсь и тру ладонями глаза. Но там вода была холоднее, а тут для льда совсем неблагоприятные условия. Я вдыхаю поглубже и снова, зажмурившись, оказываюсь под водой. Потихоньку раскрываю глаза, сравниваю ощущения. А вдруг я неуязвима? Ссадины стали проходить подозрительно быстро. Нога почти зажила, что вообще неправдоподобно. Вдруг я в воде не тону, и трёхметровые погреба мне нипочём? Впрочем, не стоит увлекаться экспериментами.