Я прислоняюсь к стене, и когда в голове немного проясняется, вижу темноту, беготню, край кардигана, неплотно наброшенного, и последнее: худые щиколотки с откинувшейся простынёй, колечко на пальце ноги; я трясу головой, но дверь уже захлопывается, и я бегу в прихожую, прижимаю обе ладони к двери: мама моей соседки, она с красными глазами; врачи в голубых куртках, девочка на носилках. Я, едва справляясь с замком, распахиваю дверь, натягивая футболку поглубже, но двери лифта закрываются, и я растерянно смотрю на пустую и тёмную лестничную площадку.
Ещё час я провожу в беспокойной безвестности; за стеной ничего не происходит. Я припоминаю, что младшей дочки нигде не было видно, как и их папы, так что в больницу со Светой, скорее всего, отправилась только её мама. Наконец, я решаю, что они могут быть только в третьей городской больнице, потому что я когда-то слышала, что там хорошее кардиологическое отделение. Я быстро собираюсь и бегу туда, тем более что больница всего в полутора километрах от моего дома. Я сочиняю всевозможные истории, чтобы дежурные рассказали мне о только что поступивших больных, но ни в третьей, ни во второй, ни в первой больнице я не нахожу соседку.
По пути мне преграждают дорогу два подростка очень нервного вида, в дурацких шапочках на самой макушке, но у меня на них нет времени: неожиданно начинает идти дождь с градом, а бегаю я быстро.
Отчаявшись, почти под утро я оказываюсь на другом краю города в маленькой частной клинике. К моему удивлению, меня туда пускают без лишних вопросов, и в холле я нахожу измученную маму девочки. Она сидит на неудобном стуле, который как будто притащили сюда из старого кинотеатра — такие совмещённые деревянные стулья по три в ряд.
Я сажусь рядом и спрашиваю, как дела. У женщины, очевидно, нет сил на удивление, тем более она меня наверняка помнит. Поэтому она мне рассказывает всё честно. И про реанимацию, и про то, что сейчас Света уже спит в палате, и что домой нет смысла пока уезжать, хочется дождаться утра. Глаза у неё красные и припухшие от нервов и усталости. Я кладу свою руку на её. Женщина засыпает у меня на плече, и я терпеливо сижу, хотя спина затекает в таком положении, и пытаюсь не уснуть сама.
Утро красивое даже в больничном холле. Лучи солнца заполняют пустынный коридор. Мама Светы просыпается, растирает щёки и виски, встаёт и уходит к дочери.
Я жду ещё полчаса, потом встаю и плетусь на утренний троллейбус. Дома я скидываю одежду и падаю на постель, засыпая ещё в воздухе.
========== 28 марта, уже стемнело ==========
Четыре дня лил дождь, потом всё замёрзло, теперь третий день идёт тихий снег, но я к этому не имею ни малейшего отношения. Граждане упражнялись в фигурном катании на скользких тротуарах, и я пыталась растопить лёд или повысить температуру воздуха, но меня чуть не прибило дверьми и опадающими крышами, поэтому я решила повременить с добрыми делами. И съездить к бабушке. По телефону она уверяет, что чувствует себя прекрасно, но я должна убедиться в этом лично.
В качестве транспортного средства я выбираю тривиальную электричку. Со Светой мы обсуждали, что как уважающие себя волшебницы должны осваивать мётлы, ступы или ковры с хорошими аэродинамическими свойствами, но пока не решались опробовать. Мы с ней переписываемся каждый день: состояние девочки уже вне опасности, но она всё ещё в больнице. Она наотрез отказывается от моих посещений, хотя присылает мне свои фотографии в пижаме и делится планами побега из палаты. Я думаю, что из снимков в больничной пижаме получился бы неплохой фотопроект — но Элен рядом нет. Правда, Света, как обычно, сама подходит к делу с фантазией. Она стащила из соседней палаты большую картину с вечерним морем и присылает мне фотографию своих ног на фоне заката и волн. Нашла в кабинете у заведующей крошечную статуэтку Эйфелевой башни на столе и, пока заведующей нет, ставит телефон в угол кабинета и позирует в пижаме на фоне башни — если бы не краешек стола, получилось бы как по-настоящему. Из больничной еды составляет натюрморты и ведёт прямые репортажи, называя себя фуд-блогером. В общем, у неё в палате жизнь насыщеннее, чем у меня на воле.
Вечерние электрички — русская рулетка. Если повезёт, можно доехать без приключений. Выстуженные вагоны, в которых пол нечист в любую погоду; подозрительные пассажиры, усталые торговцы; окунаешься в сон, просыпаешься от остановок и тишины. Пахнет в вагонах всегда стылым ветром и сигаретами, и я заворачиваюсь до самого носа в широкий шарфик, тем более что совсем холодно. В этот раз за музыкой в наушниках я совсем не замечаю дороги, и даже стайки безумных подростков в шапочках на макушках проносятся мимо, словно я невидима, и я лишь сильнее вжимаюсь в сиденье; но пора выходить.
И я снова, как всегда, когда приезжаю сюда, запрокидываю голову, и у меня замирает дыхание от бесконечного звёздного неба. Весь Млечный Путь как на ладони, эта бесчисленная, до дрожи захватывающая дорога из звёзд. Я вздыхаю, потому что мне ужасно хочется подёргать Элен за руку и вместе любоваться, задрав головы и придерживая капюшоны; узнавать созвездия на краешке неба, восхищаться количеством и плотностью, которых не бывает в городском небе, и мыслями уноситься глубоко в космос на сияющих кораблях… И чтобы Элен такая: «Вау!» — и тоже бы, забыв обо всём, зачарованно глядела на громаду звёздного неба. Но Элен рядом нет, и неясно, когда она вернётся,— скоро апрель, и мои надежды тают. Воздух как тёмный хрусталь, колкий и прозрачный, я каждый шаг помню, как родной, поэтому изредка любуюсь заснеженными шапками грустных спящих деревьев, но всё остальное время исследую космические просторы. Я даже поворачиваю направо в нужном проулке не глядя: от станции до дома бабушки всего километр, пятнадцать минут, и если мне завязать глаза, я всё равно смогу подсказывать дорогу вплоть до рельефа кочек.
За мной в сотне метров машина. Светло-сиреневый «пежо» — света звёзд и фар хватает, чтобы это разглядеть. Рефлекторно я делаю пару шагов в сторону, чтобы пропустить машину, но улыбаюсь своей наивности. Мне идти легко, потому что кто-то добрый уже протоптал тропинку в глубоких массивных сугробах. Снега столько, что если бы руки не были в карманах, я бы оставляла пальцами две бороздки в сугробах по бокам. Машинам сложнее. «Пежо» сзади беспомощно буксует. Пару секунд я думаю, потом возвращаюсь и встаю недалеко от машины. Мне бы хотелось посмотреть на это хоть раз со стороны: стоит невысокая девушка, сосредоточенно глядя на снег, и он начинает дымиться. Наверное, эффектно. Это не дым, конечно, а пар, но выглядит именно так; урчание мотора притихло, и я отчётливо слышу стук челюсти о приборную панель. Поэтому не глядя сворачиваю в сторону, и машина, заурчав, обескураженно проезжает мимо, очень медленно и недоверчиво. И скрывается за поворотом. Только тогда я перестаю изображать призрака, улыбаюсь и иду дальше. Какое всё-таки небо красивое!
В тот момент, когда я изучаю особенно плотное скопление звёзд в левом рукаве Млечного Пути, внутри меня замирает воздух, я теряю равновесие и, как в замедленной съёмке, наблюдаю, как вместе со мной несутся вниз комья земли; после чего очень больно ударяюсь ногой, так что в плечах отдаётся и крик замирает внутри меня, а слёзы брызжут двумя фонтанами из глаз, и, закрываясь локтями от камней, я сворачиваюсь в комок на дне какой-то ямы.
Судя по всему, это заброшенный погреб. Чувство пространства меня подвело, и я всё же провалилась куда-то. А нечего было хвастаться.
Воздуха целый океан, но дышать всё равно сложно. В груди что-то мешает. Я судорожно пытаюсь вдохнуть. Бесполезно. С трудом я приподнимаюсь на локтях. Делаю маленькие глоточки воздуха. Это больно. В груди металлическая перегородка, и при каждом движении она впивается в меня изнутри. В глазах темно, и я отчаянно зеваю, чтобы хоть как-то насытить себя кислородом. Внутри меня что-то некрасиво щёлкает, в горле такой привкус, как будто оно заржавело, но теперь я, кажется, могу дышать. Медленно я втягиваю в себя воздух. Это забирает все мои силы, и я откидываюсь на спину.
