Я забываю считать, поэтому выныриваю обратно только тогда, когда понимаю, что уже пора бы начать хотеть дышать снова. Это странно: я вдыхаю, задерживаю дыхание и медленно опускаюсь в воду с головой. На этот раз я считаю. Сто пятьдесят. Триста тридцать. Четыреста восемьдесят. Я сажусь, протираю глаза и вдыхаю. У меня нет желания наглотаться воздуха после нескольких минут под водой. Я сижу так и думаю, кажется, полчаса или больше. Опомнившись, выбираю шампунь и бальзам, тщательно, несколько раз мою голову. Я могу не дышать? Но это же ненормально? А что нормального в моей жизни было за последние полгода?

Полотенце пахнет грушёвым отваром. Это как раз обычно в этом доме. Стол в моей комнате впитывает самые вкусные запахи, и за ним невозможно работать. Поэтому летом проще было уходить с учебниками на реку. Занавески даже зимой пахнут полынью, нагретой полуденным летним солнцем. На чердаке ароматы клубничного варенья и свежих абрикосов; в прихожей — вековые бочки, дублёные кожи и чехлы из-под старых фотоаппаратов: их там нет, но они пахнут. Я не знаю, как бабушка это делает, но по части создания ароматов ей бы позавидовал Пако Рабан. Я вытираюсь насухо, снова обматываю ногу эластичным бинтом и одеваюсь. Будь я одна дома, я бы не стала одеваться. Пар и горячая вода сделали меня почти прозрачной, так что у меня ощущение, как будто я могу летать по воздуху. Я даже приподнимаюсь на цыпочки: а вдруг могу? Но вместо этого только чувствую тянущую боль в ступне.

Сидеть долго на одном месте я не могу и тихонько прихрамываю по дому, обернув волосы полотенцем. С такой скоростью у меня наконец есть время рассмотреть многочисленные фотографии и рисунки на стенах. В таком виде — наполовину босая, наполовину хромая, в грушёвом полотенце — я встречаю гостя. Гости у нас тут вообще нечастое явление, а я как раз ближе всех к прихожей, поэтому удивлённо открываю дверь.

На пороге стоит немолодой мужчина, подтянутый и с хорошими глазами. У него в руках букет цветов — плотно набитых пионов — и небольшой пакет. Волосы у него примятые и взъерошенные одновременно — это значит, он снял шапку только что, а потом попытался привести причёску в порядок. В целом он не удивлён тем, что видит меня, из чего я делаю несколько заключений. Во-первых, он не ко мне, потому что я не жду никого с цветами. Во-вторых, он предупреждён насчёт меня. В-третьих, купить цветы в посёлке — фантастика, поэтому он явно старался.

— Здравствуйте,— говорит он. Ко мне нечасто обращаются на «вы», да ещё тембром Жана Рено, поэтому акции этого джентльмена в моих глазах сразу повышаются.— Я к Тамаре… Евгеньевне.

Я пытаюсь подсчитать, сколько раз в жизни я слышала имя и отчество моей бабушки вместе. Кажется, нисколько.

— Проходите, конечно.

— Это ко мне,— очень молодым голосом говорит моя бабушка. Она как-то неожиданно материализовалась за моим плечом. Даже не оглядываясь, я чувствую, как она сияет.— Ликунь, это Николай Станиславович. Коля, это моя Лика.

Это «моя Лика» определённо говорит, что рассказано обо мне загадочному гостю уже было немало. Он вручает бабушке цветы, и я в растерянности — удалиться ли мне по каким-нибудь срочным придуманным делам или продолжить быть гостеприимной? Мне не дают выбора и усаживают за стол. За столом, когда чревоугодие в разгаре и я стараюсь не лопнуть в неподходящий момент, Николай Станиславович говорит мне:

— Я принёс для вас небольшой подарок.

Он, ужасно смущаясь, рассказывает, как ещё студентом стащил в одной библиотеке невесть откуда там взявшийся сборник французских стихотворений издания начала восемнадцатого века. И решил, что сейчас он мне нужнее, чем ему. Я обзываю его мелким воришкой, но, конечно, покорена до крайности. Не знаю, где ещё я могла бы достать такую ценность, если только не изобрела бы машину времени. Я чувствую, что с этим человеком мы сможем подружиться.

По законам гостеприимства, сославшись на крайнюю усталость, я оставляю бабушку с гостем наедине и ухожу в свою комнату. Сложно не заметить, насколько сильно бабушка светится. Вопросы о самочувствии были бы излишними. Я валяюсь на постели и листаю драгоценную книгу с рассыпающимися страницами. Бинт начинает мне мешать, я разматываю его, встаю и делаю несколько танцевальных движений — почти не чувствуя боли. Это чудесное ощущение. Я с улыбкой падаю в кровать.

Организму, очевидно, всё-таки требуются какие-то ресурсы на восстановление, потому что я засыпаю как-то незаметно для себя и просыпаюсь, когда луна уже изо всех сил светит в окно. Я лежу в тёмной комнате, которая совсем не тёмная: от снега, белого крашеного стола, от луны очень светло. На потолке пятна света причудливые, и тени от кустов колышутся в потустороннем ритме. Рядом со мной книга французских стихотворений. Ночью она не кажется ветхой, словно только неделю назад вышла из печати. Я стягиваю джинсы и футболку, прицельно кидаю их на стул с высокой спинкой и тогда уже засыпаю по-настоящему.

========== 30 марта, закатное солнце льёт янтарь вдоль горизонта ==========

Лика стоит за дубовой стойкой в «Рыжей ирландской ведьме» и почти на автомате готовит кофе для посетителей. Ей тепло от закатных красок, ей холодно от встречи в электричке, ей сложно от звенящего колокольчика на входе, её успокаивает громоздкая кофе-машина.

В утренней электричке было уютно — весеннее солнце, почти пустой вагон, книга и полный рюкзак провизии. Пока не зашёл Ру, напряжённо кивнул в знак приветствия и прошёл в дальний конец вагона. Было заметно, что Руслан с удовольствием не узнал бы её совсем, но это было бы чрезвычайно глупо, поэтому неожиданная холодность во взгляде и отстранённость обескуражили. Настроение тут же испортилось, и остаток пути хотелось пройти пешком. Но двадцать три километра по размокшему снегу и скользкой насыпи вдоль путей не вдохновляли. Ей даже показалось, что Ру попытался улыбнуться, но это выглядело слишком скованно, как будто он с облегчением понял, что можно просто пройти мимо.

Боже, как же раздражают посетители, которые говорят «латте» с ударением на последнем слоге, а не на первом. Всем так хочется показать французскую утончённость, даже если слово итальянское. Лика пытается взять себя в руки и с улыбкой разносит заказы. К счастью, сегодня публика в основном доброжелательная, и даже её мелкие ошибки прощают и не устраивают драматических сцен.

Среди посетителей один довольно приятный молодой человек, который каждый раз оставляет хорошие чаевые — незаметно, как будто стесняясь этого,— и всё время что-то пишет на своём маленьком ноутбуке. Лика знает, что она ему нравится,— он тайком фотографирует её на телефон. Ей хочется думать, что он писатель. Это всё немного примиряет с неоднозначным вечером. Посетители словно чувствуют, что Лика гарпией способна воспарить под потолком и обрушиться стихией; а может, они просто хорошие. Им можно и «латте» с ударением на последний слог простить.

Поздно вечером все расходятся, и молодой человек с ноутбуком собирается и уходит последним, перед самым закрытием. Лика провожает его взглядом, убирает посуду и кладёт в карман привычные чаевые. Окна покрыты каплями дождя, но всё равно видно, что писатель — ей очень хочется думать, что он писатель,— садится в небольшую сиреневую машину и уезжает.

Лика вспоминает, что волосы его курчавые, и он часто забирает их в хвост; он с усами в пиратском стиле и небольшой бородкой. Нужно в следующий раз проверить, его машина — не тот же самый «пежо»? Девушка чувствует возбуждение в кончиках пальцев, и настроение у неё приподнятое. Убираясь в кафе, она включает музыку погромче и танцует со шваброй, которая мастерски изображает микрофонную стойку. Хорошо, что в этот момент Лику никто не видит.

По крайней мере, она так думает, что никто.

========== 12 апреля, ясный день ==========

Небо глубокого синего цвета — хороший день, чтобы улететь в космос и никогда больше не возвращаться домой. Я сижу на крыше, где мы часто проводили время со Светой, у кирпичной кладки, и позволяю мыслям неторопливо течь в голове.