Вот такие у этой девушки глаза.

Они всегда немного грустные.

Конечно, он не знает, какие её глаза ночью. Зато у него есть другое сокровище — её имя. Одна подруга называет её французским Анж, а вторая, та, что школьница,— обычным Лика. Поэтому Фарид заключает, что её зовут Анжелика. Она светлая, как ангел, и сдержанная, как перламутр.

Потом Фарид продолжает шаркать метлой по асфальту. Если прислушаться, в этих шаркающих звуках можно услышать ритм будущей мелодии.

Через полчаса нужно сдать метлу и бежать в университет. Потом перекусить и на репетицию. А к вечеру развезти заказы из магазина, и вечером он напишет самую красивую песню о девушке, рядом с которой ему посчастливилось находиться.

Мести двор сегодня радостно и легко.

Она улыбнулась ему, поздоровавшись. А ведь её улыбки он не видел уже три месяца, и он долго репетировал, как спросить её про её печаль.

========== Однажды весной ==========

Шесть лет назад мне приснился Париж. Весь целиком, с его запахами, умытыми центральными улицами, ремонтом, всеми людьми и разговорами, погодой, метро, пригородами. Мне он приснился сразу четырнадцатого и двадцатого июля и седьмого октября, и отчаянное лето во сне легко уживалось с тоскливой осенью. Я проснулась с головной болью. Мужчина во сне очень долго говорил мне что-то на французском, я не могла понять ни слова, но запомнила всё — и его слова, и все улицы, и упавший забор, и пригороды на юге, Рамбуйе и Шатийон…

Я сидела на краю кровати в короткой розовой пижаме, прижимала к себе своё главное сокровище — куклу Мари, у которой сгибались локти и коленки,— и записывала русскими буквами всё то, что он мне наговорил, не понимая ни слова. Вернувшись из школы, я упросила родителей отдать меня в класс французского языка — тогда ещё родители жили вместе.

Мне казалось, тут есть какая-то тайна. Но листочек с записями потерялся, и слова расстроенного мужчины я так и не смогла вспомнить, хотя Париж и его улицы помнила так, как будто прожила там лет пятьдесят. Даже о том, что на улице Сент-Антуан булочная по средам не работает, и о несимметричной плитке на Сен-Дени я тоже помнила. Париж остался в моей голове навсегда, и это было странно. Я могла детально рассказывать, как откуда и куда добраться. Где обычно бывают пробки, на каких станциях метро лучше следить за карманами. Я бы с легкостью могла работать в Париже таксисткой, если бы жила там и если бы умела водить машину. И я терпеть не могла этот город, и от всей души радовалась, что я живу здесь, а не там. Но язык меня захватил, и я стала читать книги на французском, переписываться с ребятами из разных городов Франции, изучать историю…

Конечно, я бы предпочла Токио или Шанхай. Но мне достался Париж. И поскольку за шесть лет я не забыла ничего, кроме слов, обращённых ко мне, я смирилась с этим городом в своей голове.

========== 16 марта, утро ==========

Город съеден туманами, на ощупь идти непривычно, но все закоулки знакомы, и лишь изредка натыкаешься лбом на вывеску новой брадобрейни, которая появляется в последний момент. Обессилевшая после похода по городу за бубликами, которых внезапно захотелось под утро, Лика забирается к себе домой и сидит на полу, сбросив шляпу и туфли, прямо в светлых своих брюках-клёш. Ноги гудят, потому что мостовая и тротуары скользкие и мокрые. Напряжение в икрах и спереди в бёдрах. Девушка стаскивает прозрачный носочек с правой ноги и кидает его в сторону чуть тёплой батареи. В это время звонят в дверь. Лика кивает, не произнося ни звука, и заходит девочка-соседка. У неё в руке кружка с горячим шоколадом — почти такая же. Девочка стаскивает кроссовки, которые она даже не стала зашнуровывать, и садится рядом на пол. Она исхудавшая, с синяками под глазами. Лика, босая на одну ногу, разглядывает её ступни, худые и почти голубые от тонких вен. У девочки на пальце левой ноги тонкое серебристое колечко. Она одета непривычно: в лёгкую светло-голубую летнюю майку с открытыми плечами и в самые короткие шорты, которые только смогла найти.

— Она скоро вернётся. Прямо на днях. Ну или в ближайшие недели.

Лика кивает.

— Веришь мне?

— Конечно. Какой смысл тебе не верить… Ты всю ночь не спала?

Света тоже кивает:

— Как и ты.

— Есть хочешь?

— У тебя бублики с маком.

Лика улыбается:

— Иногда с тобой ужасно!

— Сама такая. И ещё вино хочу.

— Утром? — ужасается Лика.

— Я ещё не ложилась, так что у меня пока вчерашний вечер. И родители только завтра вернутся. «Шато л’Эклер», такое, янтарное на просвет,— уточняет Света.— Мне цвет понравится.

— Ты хотя бы иногда говори не в будущем времени,— вздыхает Лика.— А то обречённость какая-то и предопределённость.— Она идёт на кухню, возвращается с бокалом и бубликами и снова садится на пол. И только после этого снимает второй носок и кидает его в сторону батареи.

Света кладёт свои ступни ей на ноги. Лика хмурится: ступни у девочки ледяные.

— Ты замёрла. Идём в комнату, там пледы.

— Мне как-то всё равно.— Девочка отпивает глоток и с сомнением смотрит на бокал.— Кисленькое. Лучше колы дай.

— Да тебе все вина кисленькие. Почему всё равно?

— Скоро лягу в больницу. Но, кажется, уже без вариантов.

Лика опускает руку с надкушенным бубликом и перестаёт жевать.

— В смысле — «без вариантов»?

— Сердце. Даже диагноза никакого нет. Просто всё плохо.

Лика молчит некоторое время.

— Ты это давно знаешь?

— С детства. Но так явно проявилось недавно, несколько месяцев.

— А… когда? — голос у Лики прерывается.— После чего?

— В общем, я поэтому и зашла. Заканчивай с этой погодой, с помощью, со снами. Ты же знаешь, что бывает после этого.

Лика кивает, нахмурившись.

— Ну и вот. Когда я начала предсказывать осознанно, тогда и проявилось.

========== Месяцем ранее ==========

Я каждый день — ну или почти каждый — ходила искать Элен.

На каникулах в триста шестнадцатой затеяли ремонт, потому что прохудились трубы, и проникать в Париж стало сложнее.

Я выбираю день, когда работает только один неторопливый слесарь, седой абхаз с тяжёлым подбородком, замечательными бровями и большими волосатыми руками.

— Меня прислали помогать вам.

— Мальчишек что, нету?

— Это же филфак.

— Тогда ладно. Двоечница?

— Не совсем. Но провинилась.

Он нарезает хлеб и белоснежный сыр, вяленое мясо, вкусное, но такое жёсткое, что мне хватает одного кусочка на полчаса. Я делюсь с ним сладким чаем из термоса, и Эдуард говорит:

— Э!

Потому что, наверное, предпочёл бы вино. Но чай всё равно пьёт с удовольствием. Я помогаю ему — в основном придерживать и раскладывать всё по местам; в джинсах и клетчатой рубашке хожу босиком по полиэтиленовой плёнке, расстеленной на полу, и все ноги белые. А когда Эдуард выходит неторопливо покурить, сбегаю во Францию.

Когда ремонт заканчивается, я ищу подругу с утра до вечера. Я знаю, что Элен любит крыши и подворотни, и это осложняет поиски. Вскрывать замок двумя скрепками я научилась быстро. Благодаря этому и в Париже мне чуть проще. Бывает, что я сижу в саду рядом с Бретонно, грызу подсохший круассан и думаю, что по версии Элен моя мечта сбылась, только в каком-то совсем неправильном виде. И что Париж во сне был ровно таким же. Я гляжу, как одеваются девушки, и копирую их стиль, чтобы не выделяться. В университете меня вдвое чаще стали называть француженкой, хотя одежда парижанок незамысловатая до нелепости: куртки, свободные брюки или джинсовые юбки, безразмерные шарфики. Длинные рубашки, жакеты поверх футболок, шлёпанцы или балетки. Кажется, я одеваюсь наряднее, чем все они вместе взятые, но любуюсь я ими, а не они мной.

С ещё большим удовольствием я сбегаю домой, под вечер или под утро, и сижу на полу в прихожей, не в силах пошевелиться от усталости и отчаяния.