Двадцать третьего вечером мы встретились с Элен, наутро пошли экспериментировать с дверцей, через сутки я вернулась одна. Значит, сегодня двадцать пятое. Хорошо, что сегодняшнюю консультацию перенесли на начало января — я бы не выдержала её. Я вспоминаю, что за последние сутки я спала всего два часа, хотя ходила, бегала, плавала и переживала очень много. Да ещё и вино. Нужно постараться не уснуть. Я рассматриваю свои ладони и запястья — даже в полумраке барного освещения видно, что они загорели, и моя кожа как у Элен. Приду домой, разденусь и осмотрю себя всю. Мы столько времени провели под солнцем без одежды, что я должна быть негром. Я улыбаюсь своим мыслям, и в этот момент подходит девушка-бармен с моими гренками. Я пытаюсь сесть более культурно, но девушка понимает мои мысли и улыбается:
— Да всё равно никого больше нет.
— Когда я зашла, вы были в более минорном настроении,— говорю я и благодарю её.
— Да.— Она делает крошечную паузу, но я чувствую, что её распирает желание поделиться радостью.— Так странно, что вы употребили музыкальный термин. Сейчас позвонили из консерватории, сказали, что меня восстанавливают — я уже думала, это никогда не случится.
— Ого! Очень рада за вас. Нужно это отметить.
Девушка смеётся и приносит себе бокал с вином. Я спускаю ноги на пол — он дощатый и скрипучий, и у меня снова мимолётная ассоциация с палубой на корабле.
Она рассказывает мне о своей семье, о том, как вынуждена была в начале осени сорваться в родной город, а вернуться пришлось гораздо позже, чем рассчитывала, и из консерватории её исключили. Её любовь — японские струнные и щипковые, но где же найдёшь такую специальность, и она играет на арфе, на гуслях и на виолончели; она приносит показать крошечные декоративные гусли, которые ей подарил кто-то из посетителей. Она рыжая, курносая и миловидная, и я выспрашиваю у неё все подробности; потом девушка играет очень симпатичную мелодию, прикрыв глаза, и я вижу у неё на лице мягкое спокойствие, а пальцы так легко касаются струн, что мне кажется, я сейчас могу раствориться в этих звуках.
Когда вино в бокале заканчивается, я понимаю, как это странно и, наверное, впервые в жизни — сидеть в почти пустом баре, завернувшись в шарф, слушать кельтские мелодии на русском инструменте, делиться секретами с незнакомой девушкой, улыбаться её уютному голосу и замечать маленькие складочки в уголках её губ; я думаю, что Элен тут же влюбилась бы в эти складочки и мгновенно пригласила бы девушку фотографироваться. Но девушка-бармен подливает мне вина, и я совсем забываю о времени, пока в бар не заходят трое мокрых и хмурых молодых людей; я остаюсь одна, поправляю на щиколотках джинсы непослушными пальцами, а потом, вздохнув, оставляю деньги на барной стойке. Я бы хотела обнять эту девушку на прощание, но она занята молодыми людьми, которые слишком уж долго занимают её заказом, и кухней, так что я выхожу, даже не спросив её имени, и достаю наушники из кармана.
На улице снова мерзость с неба и под ногами, и я с лёгкостью расправляюсь с этой погодой. Интересно, это совпадение или нет — то, что из консерватории позвонили, когда я появилась в баре? Музыка в наушниках поскрипывает. Вероятнее всего, наушникам осталось жить совсем немного, но это мягкое поскрипывание — как звук на старых пластинках, которые я слушала дома у папы. Надо найти где-нибудь на распродажах старый проигрыватель и купить пластинки. Специально старые, чтобы звук был шероховатый. Я глубже засовываю руки в карманы и шагаю быстрее, в такт музыке. Время от времени я вынимаю телефон из кармана, скорее по привычке, чем по необходимости.
Мне навстречу идут три молоденькие девушки, школьницы, под руки друг с дружкой. Ветер мне в лицо, а им в спины, поэтому локоны беззастенчиво лезут в глаза, и девушка в сером пальто, та, что с краю, терпеливо отводит пряди волос с лица. Это очень красивое движение, и на её симпатичном лице выражение покорности судьбе и какие-то беспокойные мысли — я успеваю сделать снимок на телефон, притворяясь, что читаю сообщения; мне хотелось бы показать этот снимок Элен, потому что ей бы понравился такой безыскусный образ, наполненный мимолётными эмоциями.
На остановке рядом с домом сидит одинокий армянский мужчина. Я опасаюсь, что если он и не замёрзнет, так соскользнёт с лавки и захлебнётся в декабрьских лужах, потому что начал отмечать праздники сильно заранее. Я убеждаю его отправляться домой, к сварливой жене и равнодушным детям, но он глух к моим доводам. Тогда я делаю воздух чуть теплее — градусов на пять, какая теперь разница, раз погода всё равно не новогодняя.
— Вот ты волшебница,— упрямо говорит размякший армянский мужчина.— Но ты не можешь сделать простых вещей: излечить больного, убрать пробки на дороге, заменить президента, починить дороги. Какой толк в том, что ты меняешь погоду? Как будто мне и так было плохо.
Я, уставившись на него озадаченно и с некоторой обидой, пожимаю плечами. Я волшебница?
И думаю, что он прав. Никчёмная я волшебница.
Я молча ухожу.
Кажется, он говорил со мной по-армянски, на западном диалекте. Но с акцентом — давно не был у себя дома.
Дома я первым делом сбрасываю всю одежду. Песок в куртке, в шарфе; песком облеплены джинсы снизу; даже в трусах песок, и я складываю всё около стиральной машинки — отдохну и займусь стиркой. Я ставлю телефон на зарядку, включаю компьютер, разбираю рюкзачок, присев голышом на краешек дивана. На экране компьютера появляется заставка, которую я не меняла, кажется, столетие: лавандовые поля в Провансе. Я включаю музыку, чтобы дома не стояла гнетущая тишина, и взгляд мой останавливается на календаре. Число «28» очень смущает меня, и я проверяю все сайты, я даже загружаю радио с новостями и дожидаюсь точного времени.
Почему сегодня двадцать восьмое декабря, а не двадцать пятое?
Несколько секунд я стою в неудобной позе, а потом иду и запускаю стиральную машинку. Вероятно, в прошлый раз я всё-таки не проспала сутки подряд. Я просто так не умею делать. Но этих трёх потерянных дней ужасно жалко, и хорошо, что начинает уютно гудеть машинка, потому что не так слышно, как я хлюпаю носом.
========== 16 марта, раннее утро ==========
Апрель редко наступает в середине марта. Туман смягчает апрельское настроение, но на душе хорошо, и даже утомивший звук метлы о сырой асфальт не кажется таким ужасным.
Фарид разглядывает запотевшие зеркальные лужи и тушит окурок о черенок метлы — завтра влетит от начальства.
Утро ещё не разгорелось в полную силу, но уже и далеко не раннее — машины вовсю шуршат шинами в облаках газа и тумана, вывески продуктовых и булочных чуть тревожно горят зелёным и малиновым в мутном воздухе.
Он привык быть незаметным, но эта девушка здоровается с ним каждый раз. Он вежливо кивает в ответ.
Весна. Комья земли, вороватые коты. С деревьев сыплется всякая мелочь. Под ногами скользко и мокро. И когда эта девушка проходит мимо, каждый раз весны становится чуть больше. Она приносит апрель и тающие частицы мая.
Фарид в тужурке и засаленных штанах, убирая улицу от последствий бурного марта, всегда задерживает взгляд на девушке. Сегодня она как парусник в туманном утреннем море. Она в шляпе, в белоснежной блузке, в бежевых брюках-клёш, очень широких книзу, и в блестящих туфлях. На шее едва заметный, почти воздушный платок. Фарид удивляется, почему её брюки и туфли такие чистые.
Девушка исчезает в подъезде, а дворник Фарид, прижав метлу к боку локтём, достаёт блокнот и на скорую руку зарисовывает образ. Он знает, что к вечеру он напишет красивые стихи о ней, быть может, даже песню.
У неё глаза чайного цвета.
Если утром заварить чай в нежных лучах восходящего солнца, он будет отливать дубовыми и бордовыми оттенками, а если это травяной чай с добавлением индийского, то он будет золотистый. Вечером это шоколадные оттенки. Днём — от янтарных до густо-карамельных. А ночной чай почти чёрный, при тусклом свете лампы.
