Мы, шлёпая босыми ногами по воде, идём по отмели в сторону деревни. Песок под водой мягкий, и мы при каждом шаге увязаем в нём. Нужно было бы завернуть джинсы повыше, потому что половина штанин снизу мокрая, но не хочется нарушать хрупкость этого момента. Я говорю:

— Когда мы вернёмся в триста шестнадцатую, мы не сразу пойдём домой. Я загадаю, чтобы там был Париж, за дверью. И ты погуляешь по его улицам.

Элен внимательно смотрит на меня:

— Видишь, ты меня отлично чувствуешь и понимаешь.

— Да, когда ты не закрываешься в своей скорлупке.

— Скорлупка успешного и вечно довольного человека.

— Это всё из-за того, что у тебя дома, Лена?

— Перестань называть меня Леной. Я Элен, ты меня всегда так звала. А то «Лена» сейчас твоим дрожащим голосом звучит как-то ужасно, сочувствующе и жалко. А у меня всё в порядке. Нужно было выговориться.

— Обещай мне выговариваться почаще.

— Обещаю. Но буду нарушать обещание, потому что боюсь навязываться.

— Я понимаю, что ты хочешь казаться храброй маленькой разбойницей. И ещё я понимаю, что ты думаешь, что право на проблемы есть у всех остальных, но не у тебя. И ещё ты привыкла к своему образу.

— Все три утверждения в точку, балбесина.

— Кто ещё из нас балбесина,— я грустно улыбаюсь.— Знаешь, я рада, что у тебя не складывалось с теми мальчиками. С Костей, с Зефиром, с Василием.

— Это почему?

— Потому что оценить они тебя не могли по-настоящему. Если бы ты с кем-то из них сейчас была, я бы тебя потеряла.

— Ты поэтому так тянешь с Русланом? Он тоже не в состоянии оценить?

— Поэтому. Нескромно, но да. Я ему ужасно нравлюсь, и он мне, но что-то не так. Как будто я дорогая нефритовая статуэтка, и ему хочется обладать ею, просто потому что она драгоценная. А когда обладаешь ценностью, очень хочется, чтобы её никто больше не увидел.

— Красиво сказала.

Мы какое-то время молчим и стоим по щиколотку в воде. Деревня совсем рядом — на верёвках развевается постиранная одежда, и хлопают плохо прибитые фанерные листы. Луна выглянула из-за облаков, и деревня как нарисованная в сдержанном серебристом свете.

— Да и ты права в любом случае,— неожиданно говорит Элен.— Три дня я бы восхищалась экзотикой, ещё неделю бы продолжала тут жить из-за того, что совестно было бы уходить, а потом бы сбежала и мучилась бы этим всю жизнь. И с тобой бы не разговаривали ещё полгода.

— Это точно.

— Нужно уйти ночью. А то утром они будут все такие хорошие, что я не смогу распрощаться. Мальчишки восхищались моей камерой.

Я киваю, и мы идём напрямую к деревне. Мокрые ноги облеплены песком, под рубашку задувает ветер, и я застёгиваю её на все пуговицы.

Рюкзаки на террасе, нам даже не нужно собираться. Я вынимаю блокнот, тихо отрываю один листок и пишу на нём крупными буквами по-малайски слова благодарности. Надеюсь, они поймут. Я кладу листок рядом с циновкой, а чтобы он не улетел, прижимаю его двумя плитками шоколада. Элен садится рядом на колени, берёт у меня ручку и дописывает на краешке листка: «Вы очень хорошие». Мы поднимаемся и идём в сторону от деревни. Элен оборачивается и говорит куда-то в темноту: «Передавай всем спасибо! Мы ещё придём» — тоже по-малайски.

Я удивляюсь:

— Это ты кому?

— Там за нами мальчик один наблюдал из рыбаков…

— Мальчик?

— Ну, нашего возраста. Тот, которому я понравилась.

— И… давно наблюдал?

— Пока мы плавали и разговаривали. И пока шли к деревне.

— О господи…

Я чувствую, что краснею. Мы ускоряем шаг и идём к скалам.

========== Наутро где-то в европейской части континента ==========

Это недалеко от Сен-Дени. Я сразу узнаю небольшой проспект, неопрятно покрытый плиткой — какая была, такую и положили; даже сквозь стекло в подтёках и в паутине узнаю.

Всё не так плохо — я, правда, думала, что получится оказаться ближе к центру. Я рассказываю и показываю на картах на телефоне, как ей можно пройти до метро рядом с Базиликой, войти обязательно через Пассаж, проехать двенадцать остановок до Клемансо, а потом ещё минут десять не торопясь идти пешком. А если отдохнёт часок или два, то по Марбёф дойти до проспекта, через мост Альма, направо и по берегу Сены — там не ошибётся… Очень прошу следить за камерой и телефоном. И отдаю пятьсот двадцать евро — всё, что взяла с собой на случай, если мы задержимся. Она протестует, но я объясняю, что тут больше любят наличные деньги, а на её карточки из России будут смотреть с подозрением.

Рассказываю про Рошешуар и Девятый округ, про Катакомбы, Гренель и Гревен, но Элен, кажется, меня почти не слушает. Мы стоим на лестничной площадке, и она жадно вглядывается в улицы за стеклом. А я — я и так с ними слишком хорошо знакома.

— Если решишь задержаться, я пойму, просто дай знать. И поменьше гуляй ночами одна.

— Думаю, я ненадолго.

Я обнимаю Элен, и она уходит.

В этот момент я чувствую опустошение. Я сознательно решила не идти с ней, а дать ей побыть одной. Но предчувствия говорили о том, что слишком просто всё это не получится.

И я сижу в триста шестнадцатой, временами трясу головой, чтобы не заснуть, тру глаза, а на город за окном наползают сумерки, потом вечер сгущается, и я просто и отчётливо понимаю, что сегодня подругу ждать бессмысленно. Пока не закрыли корпус, стоит уже идти домой. Я ещё раз выглядываю на лестничную площадку, но сверху шаги целой толпы, и я торопливо прикрываю дверцу. А когда открываю снова, вижу бескрайние просёлочные дороги, моросящий дождь и метрах в трёхстах — ряды старых почерневших амбаров. Я тут же захлопываю дверцу.

Это то, чего я всегда боялась — нудного, затяжного, моросящего дождя. Он поглощает все мысли, делает настроение ровным и бесцветным, забирает желания, даже привычные радости меркнут и кажутся стыдными и ненужными.

Я натягиваю сапожки и тщательно заматываюсь в шарфик, а потом застёгиваю куртку. Уже вечер, и мне нужно пройти мимо вахты так, чтобы мне не задавали вопросов. Поэтому я делаю вид, что мне срочно нужно поговорить по телефону, и выскальзываю на улицу.

Зря я так тщательно упаковывалась. Совсем не декабрьская погода на улице, скорее осень или ранняя весна — моросит мелкий дождь. Воздух тёплый, но дует такой неприятный ветер, что я поневоле кутаюсь в куртку. Зимой в минус десять в ней было теплее. И воздух полон выхлопными газами, что совсем не радует после океанского побережья. Я хмуро гляжу в небо, и дождь, конечно, прекращается. Ветер стихает, и через пару сотен шагов становится даже жарко. Я останавливаюсь, расстёгиваю куртку и вижу вывеску: «Бар „Усталая лошадь“». Это ровно то состояние, которое я сейчас испытываю. Поэтому я захожу в бар.

В моих девичьих установках, обильно напитанных влагой образов из романов и кино, бармены — это такие татуированные существа, где рельефные мышцы не противоречит интеллекту, а стильная и свободная одежда не мешает им быть хорошими психологами. Но худенькая светлая девушка за барной стойкой, кажется, ещё более усталая и апатичная, чем я. На ней джинсы и рубашка с якорями. У меня в детстве была такая же панамка. Мне бы хотелось как-то помочь девушке, но я не знаю, как, кроме как встать вместо неё за стойку. Я заказываю бокал красного вина и гренки, сажусь за самый дальний столик и вытягиваю ноги. Очень непривычно быть в обуви. Бар пуст, столиков всего шесть, и я хотела бы, чтобы никто сюда больше не заходил. Играет тихая и незнакомая мне музыка.

Вино девушка-бармен приносит мне сразу, потом делает заказ на кухню куда-то в маленькое окошко, и я, сделав глоток, забираюсь с ногами на стул и размышляю — а точнее, пытаюсь. Все эти события последних дней оказались такими утомительными, что проще всего было бы лечь спать. Но до дома ещё два с половиной километра. Я пытаюсь сообразить, какое сегодня число. Телефон снова разрядился, и хотя зарядное устройство у меня с собой, розетку искать не хочется. Краем уха я слышу, как девушка-бармен вполголоса разговаривает по телефону.