Мне хочется снова и снова любоваться этим городом. Это ровно такой город, где я с удовольствием затерялась и бродила бы, исследовала и впитывала его запахи, звуки, огни и голоса. Он большой и утончённый, яркий и глубокий. Я раскрываю дверцу.

Долгие две или три секунды я щурюсь на утренний неясный свет, который кажется неожиданно ярким, хотя солнце ещё только встаёт, и небо персиковое, а сверху жемчужное. Ветер бросает мне под ноги горсть серебристого песка. Гул, который не спутаешь ни с чем. Запах, свежий и наполняющий лёгкие волнующей тяжестью. Ветер с привкусом, оседающим на языке, с таким, который хочется ощущать снова и снова. Огромное побережье, далёкие рощицы деревьев, склонивших свои лохматые кроны к океану. Я сразу чувствую, что это океан, а не море. Он вздыхает по-особенному, слишком глубоко, так, что мурашки по всей коже, и кажется, что холодно, хотя воздух влажный и тёплый. Я порывисто вздыхаю в ответ.

Как плохая хозяйка, я сгребаю ступнёй песок к выходу, чтобы не осталось никаких следов. Оглядываюсь — за окнами аудитории ещё совсем темно. Я выхожу и притворяю за собой дверцу. Снаружи это приземистое строение, замазанное белой глиной, и дверца точно так же обшита плохо закрашенными листами металла, как и внутри. Ветер поднимает сыпучий песок и бросает на дверь, мне на ноги; звук песка по металлу джазовый, как щётками по тарелкам на ударной установке.

Я закатываю джинсы до колен и иду к воде. Океан так грохочет, что поначалу мне закладывает уши. Я запоминаю и это ощущение. Ещё удивительнее, что в этой массе воды волны не кажутся огромными, но я понимаю, что это лишь видимость. Ветер упрямый, и ноги тонут в толще песка по щиколотки, но потом я дохожу до отмели, и по мокрому плотному песку идти сразу легче. До воды ещё десятки метров, но я уже вся в солёных брызгах, и в лёгких гораздо больше воздуха, чем за всю мою жизнь. Я знаю, что до глубин океана ещё сотни и сотни километров, и передо мной лишь маленькое море, предисловие к океану, но дыхание гигантских течений красноречиво, и у самой воды, поддавшись порыву, я сбрасываю футболку и стою лицом к лицу перед огромным простором воды, мокрая, наполненная, бесконечно счастливая и растерянная.

Грохот волн тихий и нежный, я давно уже привыкла к нему и заранее горюю о том, как мне его будет не хватать. Вокруг на километры — никого. Я знаю, что где-то в четырёх или пяти километрах справа, в лагуне, рыбаки. Я не вижу их, просто знаю и чувствую, и запах рыбы и костров сочится сквозь густой сноп ароматов воды, песка, камней и воздуха. Я набираю красивых ракушек и камней, набиваю ими карманы джинсов, чтобы подарить Элен, нахожу мокрую футболку, отряхиваю её от песка и натягиваю — ветер тут же высушивает её на мне. Я иду вдоль побережья, по колено в воде, в джинсах с мокрыми штанинами, к рыбакам, не заботясь о том, что сквозь тонкую влажную ткань футболки мои соски видны слишком явственно; скоро, через час, я нахожу рыбаков, приветственно машу рукой, и мы говорим на каком-то ясном языке, просторном и простом. Мне кажется, что это малайский, но это не сильно важно.

Рыбаки, старые, морщинистые и щербатые — их улыбки всегда широкие — угощают меня жареной рыбой, а я выгребаю из карманов остатки монеток и дарю им. «Русиа», удивляются рыбаки, выспрашивают меня про вечную зиму, а я, так недавно страдавшая от затяжной зимы, смеюсь и говорю, что всё это сказки. Вот бы мой телефон был жив, я бы могла показать им наши с Элен летние фотографии. Но я лишь рассказываю им всё, что приходит в голову, и рыбаки жадно слушают меня, а потом один из них достаёт старенький кнопочный телефон, и мы вместе фотографируемся. Я сижу, вытянув ноги к огню, уплетаю вкусную рыбу, и мне тепло и так хорошо, что навечно бы тут осталась. Но солнце давно уже перевалило через зенит, я, опомнившись, обнимаю всех по очереди — «Русиа!» — снова удивляются рыбаки моей дикости и дарят мне сломанный серебристый рыболовный крючок; смеюсь над ними и с ними и бегу обратно, к приземистому строению с дверью, обшитой листом металла. Отряхиваюсь от песка, осознавая, что это бессмысленно, что он уже въелся в меня, и проведу я в душе час, не меньше, когда вернусь домой; распахиваю дверцу и забегаю в пустую аудиторию; вещи мои на месте, я снова отряхиваю ноги от песка и обуваюсь. Я заматываюсь в шарф, надеваю куртку и перекидываю рюкзачок через одно плечо. Как это странно после тёплого побережья. Я чувствую в своей груди океанские волны, поэтому поскорее выбегаю из корпуса и скорым шагом иду домой. Смеркается, на каких-то часах над входом в банк четыре часа пополудни, я ускоряю шаг и вижу на аллее заплаканную Элен. Она идёт куда-то быстрым шагом. Я бросаюсь к ней.

— Анж? Анж! Анж!

Она рыдает, намертво схватив меня за воротник, и я вижу, что кулачки её побелели, и губы тоже белые, прижимаю её к себе, целую в мокрую щёку и шепчу, чтобы успокоилась, обещаю всё рассказать, но она не может успокоиться и тоже обещает рассказать, но голос её прерывается, я тормошу её, требую, прошу, умоляю, чтобы начала дышать воздухом, а не слезами; захожу с ней в ближайшее кафе, прошу воды, чая, пирога, насильно кормлю её.

Мне становится легче, когда я наконец слышу от неё следующее слово:

— Балбесина!

И только тогда мы начинаем говорить.

========== 23 декабря, очень поздний вечер ==========

— Не понимаю,— говорит Лика. Она делает слишком большие паузы, потому что никак не может собраться с мыслями.— Куда делись целые сутки? Я уверена, что была ночь, утром побережье, после обеда я побежала обратно.

— Так. Давай ещё раз, и будем записывать всю предысторию,— отвечает Лена. Она сидит на постели, и Лика закутала её в два пледа, потому что девушку трясло беспрерывно, и только после второй чашки чая, завернувшись накрепко в пледы, неуловимо пахнущие Ликой, она начала немного успокаиваться. В руках у неё блокнот и ручка.

— Давай,— соглашается Лика. Она сидит рядом, по-турецки, всё в тех же джинсах, только ракушки и камешки грудой теперь лежат перед подругой. Время от времени, замечая, что Лену начинает знобить, Лика крепко прижимает её к себе и гладит по голове. Подруга успокаивается, и они продолжают расследование.

— Двадцать первое число, суббота. Часов в одиннадцать ты выходишь из кафетерия. Видишь, что все однокурсники уже разошлись. И зачем-то идёшь на третий этаж. Так?

— Ага.

— А зачем?

— Я сама не знаю. Мне было грустно, что все разбежались, и хотелось уединиться. Вот и бродила по корпусу. Забилась в свой уголок в триста шестнадцатой.

— Так, подожди.— Лена тщательно записывает всё.— Потом ты ложишься отдохнуть. У тебя сил не было?

— Да. Когда меня Ру стал расспрашивать про португальский, у меня руки опустились, потому что я не знала сама, что и думать. И эта фотография ещё.

— Ну на фото точно соседка, я тут тоже не сомневаюсь. Света.

— Вот.— Лика снова делает паузу.— Я просто проваливаюсь в сон, а просыпаюсь только ночью. Телефон у меня уже разрядился, так что я даже не могла посмотреть, сколько времени было.

— Погоди-ка. А может быть такое, что ты проспала не до ночи на воскресенье, а до ночи на понедельник? То есть больше суток?

— Вообще я последние дни очень сильно не высыпалась,— подумав мгновение, отвечает Лика.— Так что запросто. Хотя знаешь, я столько сказок прочитала и столько фантастических фильмов посмотрела, что не удивлюсь, если за дверью время течёт не так, как здесь.

— Тогда вся хронология сбивается,— растерянно замечает Лена.

За окном ветер грохочет старыми жестяными карнизами, проводами, вывесками и лязгает неплотно прикрытыми дверьми, раскачивает сутулые фонари, бьётся в окна, и на стенах тени от голых деревьев жутковатые. Лена плотнее укутывается в плед.

— Ветер жуткий.

Лика рассеянно кивает, и через несколько минут ветер стихает — медленно, как будто пылесос выключается; только с крыш что-то капает, как весной.

— Ну а про этот город и побережье я уже всё записала,— с любопытством взглянув на неё, говорит Лена.— Всё это ужасно необычно.