А если говорить в целом, слово «некрополь» недаром переводится, как город мертвых. Пройдешь по нему – и прочтешь, как звали усопших, чем они занимались, даже какого нрава были – кто-то молил о милости подземных богов, кто-то наставлял живых, а один бодрый ветеран какого-то легиона хвалился тем, что всю жизнь пил в меру и завещал пить тем, кто остался жив. Вот в этаком некрополе неподалеку от крематория и находилась христианская церковь. Храм был небольшой, в форме вытянутого четвероугольника, с одной полукруглой апсидой с восточной части. Домик епископа был пристроен к церкви, и Феофан издали увидел сидевшего у своего дома брата; Николай вытянул больную ногу и что-то чинил. Наконец, шум шагов отвлек его от дела, и он, прищурившись, посмотрел на гостя; узнав, отложил работу и встал, опершись на скамью.

– Да сидел бы ты, брат!– укоризненно сказал купец, и братья обнялись.

– Благослови тебя Бог, брат, – преподал епископ благословение. Братья были разного возраста – Николай был младше лет на восемь – но сильно похожи друг на друга: оба высокие, статные; только Феофан был более загорелым и пошире в груди, да в его черной бороде уже пробивалась седина.

– Присядем, – сразу же предложил Феофан, заботясь о больной ноге брата.

Братья сели.

– Смотрю, распогоживается, не так ли?

– Верно, – усмехнулся Феофан, – Сколь лет в море не ходишь, а глаз все наметанный. Да, день – другой – и в путь.

– В Александрию?

– Да, туда. Зачем зашел – сам знаешь. Все под Богом ходим… Если что – позаботься о моем сыне.

– Эти слова излишни; да он ведь сейчас здесь, тезка мой, готовится к вечерне…

– Да, больше-то ему быть негде… Но дело мое иное: Зенон попал в беду, Зосима грозит ему и его семье рабством… Поэтому я отдаю ему мои сбережения – пятьсот золотых. И, повторяю – если что, тебе с него эти деньги и получить для племянника. Нескоро, ибо это только часть долга Зенона, просто под эти деньги Нимфан даст ему больше.

– Вы связались с этим людоедом?

– Пока нет, но это единственный выход. Вот теперь и сам посуди, скоро ли Зенон оправится. Тысячу отдать Зосиме, да еще занять на дело, да проценты Нимфану…

– Ты хоть с него лихвы не бери. Он хоть и язычник, а человек хороший.

– Брат, ты так говоришь, словно меня не знаешь… Какие там с него проценты… Но ты согласен, что я оформлю документы на тебя?

– Да, пусть будет так.

– Вот и хорошо. И еще есть у меня к тебе слово… и дай Бог, чтоб оно так и осталось только словом и не переросло в нечто большее, – и Феофан пересказал брату слухи о чистке в императорской армии.

– Этого следовало ожидать от Диоклетиана. Он первый, кто всерьез занялся укреплением и защитой границ за последнее время, но при этом он полагает, очевидно, что христиане – потенциальные изменники только оттого, что не могут почитать божественность цезарей… Как он может доверять воинам, над которыми он не властен полностью и которые, следовательно, не смогут привести в исполнение все его начинания? А волнения в Египте и Сарматии, как кажется, только подстегнули ход его мысли.

– Разве армия станет лучше или хуже в зависимости от того, есть ли в ней христиане или нет?

– По крайней мере, он так думает. Все же прочие его начинания кажутся мне разумными.

– И второй император?

– Как принцип, а не личность. Нет, сам я Максимиана, конечно, не знаю, но хорошего о нем говорят, к сожалению, мало. Кентавр. Буйный, недалекий. Но Диоклетиану виднее… Империя слишком… слишком огромна; чтоб защитить свой дом, хозяин ведь заводит большого злобного пса – чем же в этом отношении Максимиан хуже?

– Ты как-то слишком жизнерадостно смотришь на тревожные вещи.

– Я просто верю, что Бог будет к нам благосклонен. А нет – все одно, Его воля. Я уже пострадал 13 лет тому назад, и готов пострадать и далее, вплоть до смерти.

– Да, я хорошо помню, как все это было… Эти озверелые лица… Как они громили горницу, где мы собирались на службы… Как тебе камнем перебили ногу – с тех пор и ковыляешь… Как отрубили голову Мефодию, неподалеку от гроба которого мы с тобой сейчас находимся. И честное слово… Мне не хотелось бы такой судьбы для моего единственного сына. Ты знаешь, сколько лет у нас с Нонной не было детей… Мы вымолили этого ребенка у Бога, и я не знаю, что со мной будет, если… если с ним что-нибудь случится. Эти звери не пожалеют никого – даже и дитя. У меня каждый раз сердце неспокойно, когда мой мальчик задерживается у тебя на ночь без присмотра матери; все думаю – не дай Бог, что…

Феофан замолчал. Николай тоже немного помолчал, прежде чем ответить так;

– Да, брат, я понимаю тебя… Будь ты сильнее духом и верой, я не услышал бы от тебя таких слов. Все мы – Божьи дети, и Отец Небесный, как ты знаешь, не желает нам зла. То, что кажется нам злом, всегда оказывается благом в конечном итоге, ибо посев дьявольских козней обращается Всеблагим в добрые злаки. А смерть – это удел каждого, но сколь желанна и блаженна смерть за Христа! С ней не сравнится и царская порфира.

– Если ты хочешь умереть – это твое дело, но сыну своему я желаю долгой жизни и многочадия, – перебил брата Феофан.

– У него будет и то, и другое, и духовным твоим внукам не будет числа, ибо я прозираю в племяннике великого пастыря. Разве ты не видишь, что он и сейчас уже похож на маленького старичка? Его не прельщают игры и забавы, свойственные для детей его возраста, он предпочитает уединение и книги. Какой ему год – восьмой? Он прочитал и Писание, и «Одиссею», и главное в том, что не только прочитал, но и все понял! Я беседовал с ним, как со взрослым человеком, по многим предметам, и ни в чем не видел младенческого понимания вещей. Бесспорно, ему еще предстоит много прочесть и изучить, но это будет ему легко, и я сам, в чем могу, помогу ему.

– Мудрость эллинами всегда ценилась – но не христианская…

– Мудрость, брат мой, одна – а ты все думаешь о суетном. Нет, он не будет праздно лежать под сенью дерев и, попивая вино из золотого кубка и закусывая его оливками со специями, морочить ученикам и без того их пустые головы, получая за это деньги и незаслуженное уважение. Его мудрость – от Бога, а главное – он сам будет примером во всем. А ты… жалеешь дитя для Того, Кто даровал его Тебе? Подумай об этом. Господь наверняка даровал тебе маленького Николая, чтобы он послужил Ему. Ну а ты кого хочешь из него сделать? Купца? Чтобы вся жизнь его прошла в суетных заботах посреди ловкачества? Ты боишься гонений – но ярость волн и нож разбойника вернее могут взять у тебя сына.

– В том, что ты говоришь – много печальной правды… Но я-то вот жив…

– Господней милостью.

– А к моему сыну Он не будет милостив? Не знаю, что тебе сказать. Нет, ты прав, что это Бог даровал мне сына, и я этот долг и признаю, и готов, если так надо, отдать сына на службу Господню – только я хотел бы, чтоб в том была не моя воля, а он сам мог бы выбрать… Церковь он знает – я же хотел бы отвезти его за море, показать ему другие страны, другую жизнь.

– Но он же уже ходил с тобой на корабле?

– Да, но не дальше Мир. Как ты на это смотришь?

– Разве я могу запретить отцу воспитывать собственного сына?

– Но ты не возражаешь?

– Нет. Я думаю, это будет ему на благо. Только, зная его внутреннего человека все же лучше, чем ты – тут уж ты меня прости – я уверен, что он не соблазнится. Пусть посмотрит, как живут люди. Это тоже полезно. Но, судя по началу нашего разговора, ты не собираешься брать его сейчас, в Александрию?

– Да, там одни заботы, на этот раз без него. А в другой раз, наверное, и возьму, если ничего еще не изменится.

– Хорошо. Зайдем в храм, помолимся о твоем предстоящем путешествии.

В полусумраке церкви Феофан увидел своего сына. Николай возжигал правой рукой свечи, держа в левой свиток. Закончив дело, он обернулся, и тут увидел отца и дядю. Быстро, но не бегом, он подошел к Феофану с приветствием, и купец, взяв сына на сильные руки, поцеловал его со словами: