– Бог ты мой, Бучино, – промолвил он, окидывая взглядом разгром, царящий на кухне. – Что здесь произошло?

– Нас оккупировали, – беззаботно отозвался я, пресекая дальнейшие расспросы оставшимся куском мяса. – А мы в ответ развлекали неприятеля.

– Фьяметта?

– Наверху с капитаном испанской гвардии. Она воспользовалась своим обаянием, чтобы купить его защиту.

Асканио рассмеялся, но смех застрял у него в груди, и он закашлялся, потеряв возможность говорить.

– Ты думаешь, когда за ней придет смерть, она сначала предложит ей перепихнуться?

Подобно всем мужчинам Рима, Асканио вожделел мою госпожу. Он был помощником крупнейшего в городе печатника-гравера Маркантонио Раймонди, обладавшего достаточным статусом, чтобы иногда посещать званые вечера синьорины. Подобно своему хозяину, Асканио знал, как устроен мир. Сколько вечеров мы с ним провели вместе, пока сильные мира сего отправлялись в постель с прекраснейшими, а мы допивали оставшееся после них вино, чуть ли не до утра обсуждая политику и скандалы? И пусть сейчас Рим понес заслуженную кару за свою суетность и упадничество, он всегда был лакомым кусочком для тех, у кого достало мозгов и смелости стать в нем своим. Увы, эти времена остались в прошлом…

– Откуда ты идешь?

– Из мастерской Джанбаттисты Розы. Лютеранские демоны забрали все. Я едва улизнул оттуда живым. Пришлось бежать всю дорогу согнувшись, стараясь никому не попасться на глаза. Но я теперь знаю, каким ты видишь мир.

Он вновь закашлялся. Я наполнил бокал и поднес к его губам. В город он пришел из деревни, но обладал острым умом и достаточно ловкими пальцами, чтобы вкладывать буквы в пресс. Как и мне, смекалка и сноровка позволили ему добиться в жизни куда большего, чем он мог рассчитывать. Книги его хозяина можно было найти в библиотеках величайших схоластов Рима, а мастерская делала гравюры с картин тех художников, которых сам папа привечал для того, чтобы они украсили его святейшие потолки и стены. Но из-под того же самого пресса выходили сатирические листки, которыми облепливали статую Паскуино[2] на площади Навона, а несколькими годами ранее набор гравюр показался чересчур развратным даже пристрастному взгляду Его Нечестивости, и Асканио со своим хозяином отведали гостеприимства римского узилища, откуда они вышли с больными легкими. Ходила даже шутка, что теперь они разбавляли собственной мокротой чернила для получения светлых тонов. Впрочем, подтрунивали над ними беззлобно. В конце концов, они зарабатывали себе на жизнь тем, что распространяли новости, а не порождали их, и потому были недостаточно могущественными или состоятельными, чтобы надолго стать чьими-либо врагами.

– Боже милостивый, ты видел, что творится на улицах? Сущая покойницкая. Половина города уже сгорела ко всем чертям. Проклятые варвары! Они забрали у Джанбаттисты все, что у него было, а потом подожгли его картины. Когда я видел его в последний раз, его избивали плетками, словно мула, чтобы он поживее таскал на спине свои богатства им на телеги. А! Будь оно все проклято! – Повар под сушилкой всхрапнул во сне и дернул ногой, так что деревянная ложка со стуком покатилась по полу, и Асканио едва не подпрыгнул на месте от страха. – Точно тебе скажу, Бучино, мы все здесь подохнем. Знаешь, что говорят на улицах?

– Что все случившееся – Божья кара за наши грехи?

Тот кивнул.

– Эти вонючие германские еретики поминали вслух падение Содома и Гоморры, громя алтари и грабя церкви. Говорю тебе, у меня перед глазами все время стоит тот безумец, сидящий на статуе святого Павла и проклинающий папу.

– «Узрите тварь Содома. За свои грехи Рим будет разрушен», – проговорил я глубоким голосом.

Об этом судачили вот уже несколько месяцев: голый и жилистый дикарь с огненно-рыжими волосами явился откуда-то из сельской глуши, вскарабкался на плечи святому Павлу, держа в одной руке череп, а в другой – распятие, и принялся проклинать папу за его отступничество, предрекая разграбление города через четырнадцать дней. Впрочем, пророчество, быть может, и божественное искусство, но при этом еще и крайне неточное: спустя два месяца он по-прежнему сидел в тюрьме.

– Что? Ты и вправду думаешь, что если бы в Риме изменились нравы, то всего этого не случилось бы? Пожалуй, тебе следует почаще читать собственные листки со сплетнями, Асканио. Этот город насквозь прогнил уже много лет назад. И грехи папы Климента ничуть не хуже, чем у той дюжины аферистов, что правили здесь до него. Мы страдаем не из-за слабой веры, а из-за плохой политики. Этот император терпеть не может, когда ему бросают вызов, и любой папа, возжелавший пойти против его воли – особенно принадлежащий к семейке Медичи, – должен понимать, что рискует своими яйцами.

Выслушав меня, он сдавленно захихикал и отпил еще один глоток вина. Снаружи донеслись новые крики. Опять купец? Или на сей раз банкир? Или жирный стряпчий, чей дом превосходил размерами даже его толстое брюхо и который зарабатывал себе на жизнь тем, что снимал сливки со взяток, благодаря ему текущих рекой в папские закрома? Обычно на улице он блеял, словно кастрированный козел, но когда речь заходит о страданиях и предсмертной агонии, крики всех мужчин звучат одинаково.

Асканио содрогнулся.

– Что у тебя есть такого ценного, что ты не отдал бы ни за что на свете, а, Бучино?

– Только мои яйца, – отозвался я, высоко подбрасывая в воздух два ароматических шарика моей госпожи.

– Ты никогда за словом в карман не лез, верно? Ничего удивительного, что она так к тебе привязана. Ты, конечно, маленький засранец, но я знаю с дюжину мужчин в Риме, которые не глядя махнулись бы с тобой местами даже сейчас. Ты счастливчик, что тут еще можно сказать.

– Счастье проклятых, – возразил я. Странно, но теперь, когда мы были на волосок от смерти, правда легко слетала с моих губ. – С тех самых пор, как моя мать впервые взглянула на меня и лишилась чувств. – И я ухмыльнулся во весь рот.

Он долго смотрел на меня, а потом покачал головой.

– Даже не знаю, что и думать о тебе, Бучино. Твои кривые ручки и ножки и большая голова не мешают тебе быть самоуверенным маленьким ублюдком. Знаешь, что говорил о тебе Аретино? Что само твое существование бросает вызов Риму, потому что твое уродство честнее всей его красоты. Интересно, что бы он сказал о том, что сейчас здесь творится, а? Он ведь знал, что это случится непременно. Он прямо так и сказал, когда проклял папу в своем последнем предсказании.

– Хорошо, что его здесь нет. Или обе стороны уже сожгли бы его перо.

Асканио ничего не ответил, а лишь уронил голову на стол, словно это было для него уже слишком. Иногда его можно было застать склонившимся над печатными станками даже в предрассветные часы, когда он торопился оповестить город о последних новостях из его утробы. Тогда ему нравилось ходить по краю; пожалуй, он ощущал себя едва ли не властителем дум. Но сырость тюремной камеры осушила его храбрость и подлила горечи в его жилы. Застонав, он вдруг резко выпрямился.

– Мне нужно идти. – Но его по-прежнему била дрожь.

– Ты можешь остаться здесь, по крайней мере, на некоторое время.

– Нет, нет, я не могу… мне… мне надо идти.

– Ты вернешься к прессу?

– Я… я не знаю. – Он вскочил на ноги и теперь метался по кухне, превратившись в сплошной комок нервов, морщась и вздрагивая при каждом движении. Глаза его испуганно скользили по комнате. Снаружи крики нашего соседа сменились дикими прерывистыми стонами. – Хочешь знать, что я сделаю, когда все это кончится? Вытащу свою вонючую задницу отсюда. Осяду где-нибудь подальше. И попробую вкусить мирной жизни.

Вот только мирная жизнь рушилась на наших глазах. Взгляд его вновь безостановочно заметался по комнате.

– Ты должен пойти со мной, Бучино. Ты умеешь считать в уме, а твои пальцы жонглера с легкостью справятся с набором букв. Подумай над моим предложением. Может, ты сумеешь пережить все это, но даже лучшие куртизанки остаются в профессии всего несколько лет. А так, я думаю, мы с тобой оба преуспеем. У меня есть деньги, и, учитывая твое знание темных улочек и переулков, я готов биться об заклад, что ты благополучно выведешь нас отсюда.