Через каждые пятьдесят или сто ярдов в сплошной стене домов возникали неравные промежутки, и камень набережной расступался, открывая новые водные пути, узкие, словно протоки, и черные, как бездна ада, вливающиеся в главный канал. После того как они провели на борту лодки минут двадцать, женщина сделала знак гондольеру, и тот свернул в один из таких каналов. Мир вокруг снова погрузился в темноту, дома опять стали походить на стены каньона, заслоняя лунный свет. Продвижение их замедлилось. Чуть поодаль открылся каменный парапет, тянущийся вдоль воды. Воздух здесь был сырым и душным, дневная жара по-прежнему цеплялась за камни, и в лицо путникам ударили запахи гниения и резкая вонь мочи – ароматы бедности и нужды. Даже звуки здесь стали другими, и в плеске воды, отражающемся от узких стен, зазвучали голод и жадность. Они проплывали под мостами настолько низкими, что, подняв руку, можно было коснуться каменной кладки. Гондольеру пришлось сильнее налечь на весло, и глаза его заблестели, как у кошки, всматриваясь в темноту впереди. Здешние водные пути соединялись и расходились вновь под самыми разными углами, иногда столь резко и внезапно, что он был вынужден буквально останавливать лодку, прежде чем совершить поворот, и перед этим он встревоженно кричал, предупреждая того, кто мог бы плыть им навстречу. Иногда и до них долетал чей-либо крик, но тут же быстро тонул в темноте. Судя по всему, местный водный этикет предполагал, что тот, кто подавал голос первым, имел право преимущественного прохода, тогда как второй лодке приходилось ждать. У некоторых на палубе в стеклянных банках горели свечи, отчего они выступали из темноты, словно танцующие светлячки, зато другие оставались темными, и лишь тяжелые вздохи воды давали понять, что мимо прошла чья-то гондола.

Они медленно продвигались в этом лабиринте, пока не выбрались в более широкий канал, где дома опять обрели роскошный облик. Впереди появилась гладкая черная лодка, она приближалась к ним, и на сей раз ее освещал подвесной красный фонарь. Женщина мгновенно насторожилась, перейдя на нос, чтобы рассмотреть ее получше. Фигура на корме встречной гондолы терялась во тьме, кожа и одежда гребца были одного оттенка с глухой полночью, а вот каюта поражала разнообразием цветов; ее украшали расшитые золотом занавески с кисточками, и, когда две лодки сблизились, появилась возможность рассмотреть молодую женщину в изящном платье, высокая грудь и шея которой отливали серебром лунного света; рядом виднелась тень мужчины, пальцами перебиравшего ей волосы. Когда две гондолы поравнялись, прежде чем разминуться, из-за занавески выскользнула рука с перстнем и задернула полог, скрывая мужчину и женщину от нескромных взоров, а над водой разнесся аромат лаванды, смешанный с мускусом. Сидевшая в первой лодке женщина повела головой, словно охотник, почуявший дичь, и еще долго после того, как гондолы разошлись на встречных курсах, оставалась в том же положении, глубоко дыша и погрузившись в свои мысли. Сидя на корме лодки, карлик пристально наблюдал за ней.

Тишину нарушил голос гондольера.

– Сколько еще? – проворчал он, чувствуя, как при одной только мысли о том, что ему еще предстоит возвращаться, у него заныли руки. – Ты говорила, что это в Каннареджо.

– Мы уже почти на месте, – ответила женщина, после чего, словно разговаривая сама с собой, добавила: – Как давно это было…

Еще через несколько мгновений она указала ему на узкую полоску воды сбоку. Канал привел их в тупичок, где с одной стороны над ними возвышался трехэтажный особняк, а с другой неподалеку виднелся шаткий деревянный мостик.

– Здесь. Вот оно. Мы прибыли. – Теперь в ее голосе слышалось явственное волнение. – Подведи лодку к ступеням. Причальное кольцо находится с левой стороны.

Он пришвартовал и закрепил гондолу. Здание выглядело неопрятным и заброшенным, штукатурка местами отвалилась, а сломанные ставни были закрыты. Пока они плыли сюда, начался прилив, и теперь волны лизали верхнюю ступеньку каменной лестницы. Гондольер выгрузил их поклажу прямо на мокрые камни и грубо потребовал свою плату. И хотя карлик пытался уговорить его подождать, пока им откроют, он не пожелал ничего слушать, так что к тому времени, как они стали барабанить в двери, он вместе со своей посудиной уже растворился в непроглядной темноте.

Громкий стук, производимый их кулаками, разнесся далеко окрест.

– Открывайте! – выкрикнула она. – Фьяметта вернулась домой. Отопри дверь, мама.

Они стали ждать. Женщина вновь позвала обитателей дома. На сей раз на первом этаже затеплился огонек и в окне появилось чье-то лицо.

– Мерагоза?

Женский голос проворчал в ответ нечто неразборчивое.

– Открывай. Это я.

Фигура наверху явно заколебалась, но потом все-таки захлопнула ставень, и они расслышали шаги – кто-то спускался по лестнице. Наконец высокая деревянная дверь распахнулась, и на пороге показалась пожилая женщина, толстая настолько, что загородила собой почти весь проем; отдуваясь, она прикрывала от сквозняка свечу, которую держала в руке.

– Мерагоза! – Женщина, так долго пребывавшая в подавленном расположении духа, сейчас явно разволновалась. – Это я, Фьяметта.

– Ф-Фьяметта. Святая Дева Мария! Я тебя не узнала. Что с тобой стряслось? Я уж думала… В общем… Мы слыхали о Риме… Все об этом только и говорят… Я уж думала, что ты умерла.

– Мы были очень близки к этому. А теперь, ради всего святого, впусти нас внутрь.

Женщина отодвинулась в сторону, но недостаточно, чтобы освободить проход.

– А где моя мать? Она спит?

Мерагоза жалобно ойкнула, как если бы кто-то ударил ее.

– Твоя мать… Я… Да поможет нам Бог, я думала, ты знаешь.

– Знаю о чем?

– Твоя мать… она умерла.

– Что? Когда? Как? Откуда я могла узнать об этом?

– Полгода назад. Мы… Я отправила тебе письмо. В Рим.

В темноте было невозможно разглядеть выражение лиц обеих женщин.

– Письмо. И о чем же в нем шла речь?

Ответ вновь превратился в невнятное бормотание.

– Только о том… словом, что она умерла, и все.

Последовало недолгое молчание. Молодая женщина опустила глаза, пребывая в явной растерянности, словно не зная, какие чувства ей полагается испытывать. Карлик шагнул к ней, не отрывая взгляда от ее лица. Она сделала глубокий вдох.

– В таком случае, Мерагоза, ты, похоже, теперь живешь в моем доме.

– Нет… Я хочу сказать… – запинаясь, пробормотала старуха. – Твоя мать… Она заболела внезапно, а перед смертью сказала мне, что я могу остаться… за все, что я сделала для нее.

– Ох, carina[4]. – Голос молодой женщины прозвучал вкрадчиво, словно она долгим движением погладила кошку по спине. – Столько лет практики, а лжешь ты по-прежнему столь же неумело, как старая шлюха. Аренда дома оплачивается моими чреслами, и мы прибыли, чтобы вступить во владение им. Бучино, заноси нашу поклажу внутрь. Наша комната располагается на первом этаже надо входом…

– Нет. – Туша старухи загородила ей дорогу. – Ты не можешь остаться здесь. Я… Я взяла жильцов. Мне… я нуждалась в деньгах, чтобы… чтобы содержать дом.

– В таком случае они могут переночевать на лестничной площадке, чтобы съехать утром. Бучино.

Карлик ловко проскочил между ног старухи; та вскрикнула, когда он протиснулся мимо, и с губ ее слетело ругательство.

– Как ты назвала его? Водяной крысой? Следи за своим языком, Мерагоза. Насколько я могу судить, ты пока что единственный вредитель, которого я вижу в доме.

Вновь воцарилось долгое молчание. Никто из них не шелохнулся. А потом вдруг пожилая женщина дрогнула и отступила, ворча себе под нос, и освободила проход.

А молодая женщина и карлик вступили в темноту, и вода продолжала жадно лизать ступени у них за спиной.

Венеция, 1527 год

Господи, от этого города смердит. Правда, не везде – например, на южных верфях, где суда встают в доки, воздух пропитан головокружительными ароматами специй, а на Гранд-канале за деньги можно купить свежий морской ветерок вкупе с еще некоторой роскошью, – но зато в прочих местах, где нам и доводится бывать по преимуществу, полуразрушенные дома поднимаются прямо из гнилой воды, а семьи живут друг у друга на головах, словно испорченные овощи, и вонь гнили и дерьма выедает вам ноздри изнутри. А при моем образе жизни, когда я держу нос не по ветру, а в непосредственной близости от земли, иногда мне просто трудно дышать.