– Так и есть. Куда более мужественный поступок, нежели совершил ты, глотая свои жалкие изумруды. И, – оборвала она меня, не дав раскрыть рта, – я не желаю слушать шуточки в твоем духе относительно того, что у меня богатый опыт в таких делах.

И, хотя это было совсем не смешно и я устал до полусмерти, изо всех сил стараясь не показать, как мне страшно, стоило мне засмеяться, как я уже не мог остановиться. Смех, поразив меня, перекинулся и на нее, как блоха, так что, хоть мы и шикали друг на друга, вскоре уже согнулись пополам от хохота и ничего не могли с этим поделать, словно своим весельем издевались над судьбой и обеспечивали себе выживание.

Когда же мы наконец утихомирились, то привалились спинами к деревьям и уставились в никуда, чересчур утомленные своей приверженностью идее остаться в живых.

– Итак, – заговорила она после долгого молчания, – что будем делать дальше, Бучино?

Что будем делать дальше?

– Ну, для начала из вас получится восхитительная монахиня, – отозвался я. – Хотя кто-нибудь может и усомниться в неистовстве вашего пыла, если увидит, сколь безрассудно вы обрили собственную голову.

Невзирая на наше недавнее истерическое веселье, шутить над подобными вещами не стоило, и я ощутил, как по телу синьорины пробежала дрожь. В полумраке мне было трудно разглядеть выражение ее лица, хотя ужас, застывший в ее глазах, был вполне предсказуем, а кровавая царапина у нее лбу отчетливо выделялась на белой коже. Я глубоко вздохнул, прежде чем продолжить:

– Или же мы можем затаиться, зализать раны, а как только вы выздоровеете, попробовать начать все сначала. Город не будет оккупирован вечно, и в нем всегда найдутся мужчины, обладающие достаточным вкусом, чтобы возжелать то, что вы имеете предложить.

– Только не в Риме, – отозвалась она, и голос ее дрогнул от гнева, к которому явственно примешивался страх. – Я не вернусь туда. Никогда. Ни за что.

Что, в общем-то, было даже к лучшему, заключил я после недолгого размышления, поскольку большинство мужчин, особенно те, кому есть что забыть, желают видеть своих женщин милыми и мягкими, словно новорожденные ягнята, а к тому времени, когда там появится хоть что-нибудь, ради чего стоит возвращаться, мы будем уже чересчур старыми, чтобы собрать плоды своего решения. Значит, Рим отпадает.

Я пожал плечами и постарался, чтобы голос мой прозвучал как можно беззаботнее:

– Тогда что?

Впрочем, мы оба знали ответ. Теперь, когда война накрыла своей окровавленной пятерней всю страну, особого выбора у нас не было. Нам предстояло направить свои стопы в город, богатый и стабильный, где правили мужчины, у которых достанет денег и манер, чтобы заплатить за то, что солдаты обычно берут силой. Независимое государство, умеющее ценить красоту и обладающее талантом к торговле, где смышленые изгнанники, имеющие толику воображения, могут составить себе состояние. Кое-кто полагает этот город лучшим местом для жизни на земле, наиболее процветающим и мирным. Вот только, несмотря на все сказки о нем, у меня не было ни малейшего желания отправляться туда.

Но выбор оставался не за мной. В эти последние дни она рисковала куда больше меня и потому заслуживала, если испытывала в том нужду, подумать о том, чтобы вернуться домой.

– Все будет хорошо, Бучино, – негромко сказала она. – Я знаю, чего ты опасаешься, но если мы сумеем добраться туда, то у нас все получится. Отныне мы с тобой станем партнерами; поровну поделим все, расходы и прибыль, и станем заботиться друг о друге. Клянусь, вместе мы преуспеем.

Я молча смотрел на нее. От долгой ходьбы у меня ныло все тело. Желудок мой подвело, и его терзали голодные судороги. Я мечтал о том, чтобы выспаться в мягкой постели, съесть поросенка, а не благоухать, как свинья; вновь проводить время в обществе мужчин, обладающих мозгами, а не жаждущих крови, благосостояние которых измерялось бы не только свеженаграбленным барахлом. Но больше всего на свете мне не хотелось остаться один на один с этим миром. Потому что в нем стало гораздо уютнее и теплее после того, как мы нашли друг друга.

– Хорошо, – согласился я. – Но предупреждаю – только до той поры, пока я не промочу ноги.

Она улыбнулась и накрыла мою руку своей ладонью:

– Не волнуйся. Я не дам воде поглотить тебя.

Они прибыли ночью, на лодке с материка.

На дамбе в Местре низкорослый уродец вздумал торговаться. Судя по их одежде и почти полному отсутствию багажа, прибыли они издалека, а его сильный римский акцент и требование путешествовать под покровом темноты, дабы избежать чумных патрулей, дали лодочнику полное право заломить тройную цену за перевозку на север. В этот момент в разговор вступила женщина. Она была высокой и стройной, но закутанной с ног до головы, так что даже лица ее было не разглядеть, зато на местном диалекте она говорила превосходно, а торговалась столь яростно, что лодочник едва не продешевил, согласившись получить плату только после того, как доставит их к тому дому в городе, который они укажут.

Небо закрывали тяжелые тучи, и вода была темной и неспокойной. Едва они успели отчалить от суши, как темнота обступила их со всех сторон, и мертвую тишину нарушал лишь плеск волн о деревянные борта лодки, так что некоторое время казалось, будто они направляются в открытое море, а этот город на воде, о котором отзывались с таким благоговением, был всего лишь выдумкой, возникшей из нашей неистребимой веры в чудеса. Но когда тьма вокруг стала непроницаемой, впереди на горизонте вдруг замерцали огни, словно лунный свет заискрился на волосах русалки, перебирающей свои локоны в волнах. Лодочник греб сильными и ровными движениями, огни приближались, становясь ярче, пока наконец впереди не проступили громады первых домов, нависающих над водой подобно туманным гробницам. Стал виден и фарватер, отмеченный разноцветными деревянными колышками, по которому они направились из открытого моря в широкое устье канала; по обеим сторонам его выстроились лачуги и складские помещения. На выступающих причалах громоздились груды камней и штабеля бревен, а вдоль них стояли на якорях бесконечные вереницы барж. Еще несколько сотен ярдов канал беспечно и лениво петлял, пока не соединился с куда более широкой полосой воды.

Лодочник направил свою посудину в левый рукав, и вот тут панорама берега начала меняться. Они миновали несколько жилых домов и церковь, суровый каменный фронтон которой царапал небо, а вымощенный каменными плитами дворик был ровен и пуст. А потом из-за туч вынырнул озорной месяц, и по обе стороны от них начали проступать огромные особняки, инкрустированные и позолоченные фасады которых вырастали, казалось, прямо из воды. Женщина, с олимпийским спокойствием перенесшая путешествие через всю страну, словно прогулку, которую она совершала каждый день, теперь сидела, не шелохнувшись, как зачарованная. А вот карлик, напротив, вцепился обеими руками в борта лодки, и его крошечное тельце напряглось, как у загнанного животного, и его большая голова вертелась из стороны в сторону, словно в страхе перед тем, что он может увидеть, и одновременно боясь пропустить что-либо. Лодочник, который состарился, глядя на то, какое впечатление производит его город на людей, приостановился, надеясь заработать лишнюю мзду. Канал здесь был широким и черным, словно огромный коридор с начищенным полом в колоссальном особняке. Несмотря на поздний час, вокруг виднелось еще несколько гондол, очень разных по виду, гладких и стремительных, с небольшими каютами в центре и одинокими фигурками на корме, управляющими своими суденышками с помощью одного-единственного весла, так что казалось, будто они легко и без видимых усилий скользят по темной воде.

В призрачном и тусклом лунном свете здания по обоим берегам становились все роскошнее, подобно волшебным дворцам, высотой достигая трех или даже четырех этажей, а вот входные двери располагались низко, и от плещущегося о камни моря их отделяли всего-то несколько ступеней. В некоторых особняках высокие двери стояли распахнутыми настежь, и за ними виднелся похожий на пещеру холл, а снаружи были пришвартованы несколько стройных и узких гондол, острые носы которых поблескивали в свете немногочисленных ламп. Женщина оживилась, взгляд ее был прикован к верхним этажам, где под рядами стрельчатых окон тянулись каменные изваяния и лепнина, хорошо различимая даже в лунном свете. Многие из окон оставались темными, поскольку час был поздний, но кое-где виднелись огоньки канделябров, свидетели несомненной роскоши, озарявшие огромные пространства, в которых скользили силуэты людей и гуляло эхо приглушенного монотонного пения, которое, впрочем, тут же гасло над водой.