Кухня была пуста. Джакомо и Заккано я обнаружил в гостиной, оба сидели у стены посреди осколков стекла и керамики. Когда я подошел ближе, Джакомо поднял на меня глаза, а вот Заккано так и остался сидеть, уронив голову на грудь, и слева у него темнело отверстие, выделявшееся даже на алом бархате его куртки. Оно выглядело аккуратным и неглубоким, и даже не верилось, что душа его могла улетучиться сквозь него. Я остановился прямо напротив Джакомо, так что глаза наши оказались на одном уровне, и спросил у него, что случилось. Он взглянул на меня и открыл рот, но оттуда вытекла лишь тоненькая струйка крови. Адрианы же нигде не было видно.

Я двинулся к лестнице. На нижней ступеньке, дрожа всем телом, скорчилась чья-то фигура. Хоть он был покрыт слоем нечистот и грязи, я узнал нашего мальчишку, помощника конюха. На щеке у него красовался порез, а напуган он был до полусмерти, но руки и ноги у него были целы, и в пальцах он нервно крутил жемчужину. Вне всяких сомнений, он сумел убедить себя в том, что, предав госпожу и ее богатства, он получит в награду все ожерелье.

– Где она?

В ответ он лишь передернул плечами.

Я плюнул ему в лицо и на четвереньках стал подниматься по лестнице, потому что в минуты усталости мне сподручнее перемещаться таким образом.

Я по-прежнему утверждаю, что по сравнению с другими Господь не оставил нас своей милостью. Если бы город сумел отразить нападение, то в нашем доме, как и в остальных, разразилось бы шумное торжество. Оно было бы более чем уместно еще и потому, что Фьяметте Бьянчини предстояло отпраздновать двадцать первую годовщину своего рождения. А она была в самом расцвете молодости и красоты. За шесть лет, прошедших с той поры, как мать привезла ее девственницей в Рим, она успела переспать со многими из самых богатых и образованных мужчин в Риме. У них она научилась тому, что непременно поможет ей сейчас. Если жена пребывает в полной власти своего мужа и вынуждена цепляться обеими руками за одного-единственного мужчину, а обыкновенная шлюха принадлежит всем, кто пользует ее, то моей госпоже повезло, потому что она могла выбирать себе ухажеров, сохранив таким образом частичку себя. Сей факт, вкупе с ее острым умом, воспитанием и несомненной красотой, придал ей определенной уверенности в вопросах плоти, которой лишены большинство женщин. И теперь, если фортуна и обстоятельства обратятся против нее, таланты профессии помогут ей пережить нелегкие испытания. Во всяком случае, именно так я успокаивал себя, пока не добрался до верхней площадки.

Из-за двери до меня донеслось негромкое бормотание, очень похожее на монотонное песнопение. Я повернул ручку двери, ожидая, что она окажется заперта. Но та отворилась.

Синьорина в пеньюаре стояла на коленях у кровати, склонив и покрыв голову, так что я не видел ее лица. Перед ней на полу лежала Библия с вырванными страницами, запятнанными брызгами крови. Рядом с ней стояла тощая как жердь женщина, лицо которой напоминало свиное рыло; губы ее безостановочно шевелились, словно шептали молитву. Позади них виднелась еще одна особа, намного крупнее обеих, сжимавшая в кулаке кухонные ножницы нашего повара. Лютеранские гарпии – они одинаково ловко управляются как с ножом, так и со словом Божиим. Обе обернулись, когда я вошел, и в минуту всеобщего шока и замешательства я вдруг заметил, что пол по щиколотку завален пышными прядями золотистых волос.

Толстуха с ножницами шагнула ко мне и завопила. С грохотом захлопнув за собой дверь, я заскользил вокруг нее. Синьорина жалобно вскрикнула, и шаль упала с ее головы. Я увидел, что лицо ее обезображено потеками крови, а голова похожа на колючую стерню с черными пятнами ожогов там, где огонь сожрал колосья на корню. Ее волосы, роскошная золотистая река красоты и богатства, были острижены наголо.

– О, нет! Прошу вас! Не причиняйте ему вреда, – взмолилась она, размахивая руками, как сумасшедшая. – Это Бучино, я говорила вам о нем: милый, ласковый Бучино, чье тело несет на себе ужасную стигму, но чей разум остается простым и обретает утешение в любви Господа нашего.

Бабища приостановилась на мгновение, глядя на меня. Я улыбнулся ей, обнажая зубы и пуская слюни, и она попятилась, ошеломленная моим уродством.

– Ох, Бучино, встань рядом на колени и послушай, что я тебе скажу. – Синьорина простерла ко мне руки, но теперь голос ее изменился, и она тщательно и неспешно выговаривала слова, словно обращаясь к идиоту. – Я пребывала в плену у вавилонской блудницы, но эти добрые женщины показали мне истинный путь ко Христу. Наши богатства, наряды, спрятанные сокровища – все они вручены Господу. Как и моя душа тоже. Я рассталась с пороками своего ремесла и возродилась заново благодаря бесконечной милости Божией. Ради чего проглотила свою гордыню до последнего камушка. Когда ты поступишь так же, мы помолимся вместе и, милостью Господней, ступим на путь к лучшей жизни.

Сперва я хлопнул ладонями по своей куртке, потом прижал руки ко рту и, старательно пуская слюни, проглотил последние из рубинов и изумрудов, после чего повалился на колени, давясь и бормоча слова благодарности Господу за наше спасение.

Той же ночью, в самый глухой ее час, когда наши победители-протестанты спали сном сытых праведников на набитых гусиным пухом тюфяках, мы, лицемеры и проклятые еретики, неслышно выскользнули из конюшни, где квартировали с немногими уцелевшими свиньями. В животе у нас переваривались драгоценные камни, но мы, сцепив зубы, тихонько крались по останкам того, что некогда было Римом, пока не достигли пролома в стене у Сан-Спирито, где ярость первого штурма оставила зияющие дыры в кирпичной кладке, которых оказалось слишком много, чтобы в темноте можно было уследить за всеми.

Там, где они бурной рекой хлынули внутрь, мы осторожно выбрались наружу, уродец и обритая наголо шлюха, придавленные и униженные поражением. Мы шли всю ночь, а когда темноту сменили предрассветные сумерки, оказалось, что мы влились в медленный и бесконечный поток беглецов – и не имеющих ни гроша за душой, и тех, кто уносил остатки былого благополучия на собственной спине. Но их удача оказалась обманчивой, поскольку с первыми лучами рассвета показались и хищники: те, кто отбился от наступающей армии, им еще предстояло добраться до города, и они решили поживиться тем, что попалось по дороге. Готов поклясться, что даже если бы синьорину изнасиловали, но сохранили ей волосы и внешность, она вскоре вновь оказалась бы на спине с раздвинутыми ногами, а я лежал бы рядом с ней в качестве чучела для отработки штыковых ударов. Но так уж получилось, что окровавленная голова и ароматы свинарника отпугивали любых желающих. Да и красть у нас было нечего, если не считать небольшого томика Петрарки. Как и подобает добрым христианам, все свои богатства мы несли в себе.

Мы старательно сохраняли непорочность так долго, как только могли (тому, кто не ест, испражняться нечем, – вот главная мудрость, которую я вынес из тех судьбоносных дней), но потом, на третий вечер, когда терпеть дольше уже не было мочи, мы стремглав кинулись с главной дороги в лес, где обнаружили ручей, рядом с которым и присели, пока не опорожнили желудки, что если и не сделало нас богатыми, то по крайней мере вернуло нам платежеспособность. Хотя утешение было, разумеется, слабым, учитывая, чего мы лишились, все-таки оно было лучше смерти, и мы постарались воспрянуть духом, подбадривая друг друга. В тот вечер мы устроили пир, поедая ягоды и запивая их свежей родниковой водой, – отойдя по ручью выше места нашего омовения, – и пересчитали свои богатства, состоявшие из двенадцати крупных жемчужин, пяти изумрудов и шести рубинов, самый крупный из которых синьорине пришлось обмазать кремом для лица, чтобы пропихнуть его себе в пищевод. Господи, мне даже представить страшно, какие чувства она испытывала, глотая собственное будущее, пока гарпии ломились в дверь ее спальни. Да уж, такими способностями можно было гордиться, о чем я ей и заявил, пока мы сидели в темноте, прижавшись друг к другу, пытаясь уверить себя, истых горожан, что звуки леса, раздающиеся со всех сторон, не сулят нам ничего дурного.