– Если она в Венеции, я найду ее.

– Какую цену ты получил за изумруды? – Я ответил, и она молча кивнула.

– Не думаю, что он обманул меня.

Синьорина рассмеялась.

– В таком случае он будет первым, кому это удалось.

За окном пролетела жирная чайка, скрипучим криком приветствуя солнце. Синьорина выглянула наружу.

– Знаешь, на больших каналах воздух чище. У многих крупных особняков есть свои сады, где растут красный жасмин и лаванда, а беседки увиты диким жасмином. В те годы, когда мама пользовалась наибольшим успехом, ее иногда приглашали в такие места. Она возвращалась утром и будила меня, а потом забиралась ко мне в постель и рассказывала о богатых гостях, еде и нарядах. Иногда она приносила с собой бутон или несколько лепестков, спрятав их в платье, хотя мне казалось, что они пахнут садом ничуть не меньше, чем мужчинами. И она пыталась найти нужные слова, чтобы я могла вообразить все это. Но самое большее, что ей удавалось, – это сравнение с Аркадией.

Она вновь взглянула на меня, и я понял, что опасность миновала.

– Очаровательный, как Аркадия. Пожалуй, это то, к чему можно стремиться, ты не находишь, Бучино?

Кухня внизу по-прежнему оставалась пустой, а еда – нетронутой. Теперь, когда желудок мой насытился, аромат моего тела в замкнутом помещении достиг моих ноздрей. Я подпираю дверь сломанным стулом, добавляю в ведро кипятка на плите несколько кружек холодной воды из колодца и стягиваю с себя пропитавшуюся потом одежду. В Риме мы мылись привезенным из той же Венеции мылом, настолько ароматным и пышным, что его можно было есть, но сейчас в моем распоряжении имеется лишь жалкий обмылок; яростно растираясь им, я кое-как создаю тонкий слой пены, которого хватает для того, чтобы утопить в нем парочку вшей, хотя я сильно сомневаюсь, что он способен заглушить исходящие от меня миазмы.

Дальняя дорога неминуемо сказалась и на мне: живот прилип к позвоночнику, потеряв прежнюю упругую выпуклость, а бедра исхудали настолько, что кожа на них обвисла складками. Я тщательно прополаскиваю свои яйца и на мгновение взвешиваю их в руке, отмечая, что член мой похож на сморщенного слизня. Минуло уже изрядно времени с той поры, когда я использовал его с той же живостью, что и свои мозги. И хотя мое укороченное телосложение едва ли может служить к моей выгоде (не считая, разумеется, охов и ахов, которые исторгает пресыщенная публика, глядя, как карлик жонглирует горящими палками, а потом выделывает дикие коленца, притворяясь, будто обжегся), мы с ним мирно уживаемся вот уже тридцать с чем-то лет, и я даже полюбил его своеобразие – которое, в конце концов, является для меня вполне привычным. Горбуны. Калеки. Карлики. Дети с заячьей губой. Женщины, лишенные щелей для деторождения. Мужчины с женской грудью и яйцами. Мир полон образчиков дьявольского уродства, но правда заключается в том, что уродство встречается куда чаще красоты, и в лучшие времена я без особого труда находил удовольствие, коли в нем возникала нужда. Точно так же, как мужчины думают своим членом, так и женщины, как выяснилось, представляют собой любопытных и даже озорных животных, и пусть они вслух мечтают о безупречной плоти, их вечно тянет испытать что-нибудь новенькое. При этом они падки на лесть и могут даже получать удовольствие от извращенных вкусов, хотя ни за что не признаются в этом публично. В общем, для меня здесь особой проблемы не было.

Тем не менее даже у тех, кто склонен к авантюризму, грязь и нищета отнюдь не считаются природными средствами, усиливающими половое влечение.

Я едва успеваю ополоснуться и натянуть на себя старую одежду, как стул у двери начинает подпрыгивать, с грохотом стуча по дереву, и на кухню врывается Мерагоза. На столе, рядом с тарелкой с едой, лежит мой кошель. Я накрываю его ладонью, но недостаточно быстро, чтобы ее узенькие глазки не приметили его.

– Вот это да… Господи Иисусе! – Она делано содрогается от отвращения. – Крыса все-таки подмылась. То есть ты нашел евреев?

– Да. Это тебе. – Я машу рукой в сторону тарелки. – Если хочешь, конечно.

Она тычет пальцем в рыбу:

– И во сколько она тебе обошлась?

Я не вижу смысла делать из этого тайну.

– Тебя надули. В следующий раз лучше дай деньги мне, и я все улажу.

Но за стол она усаживается весьма споро и принимается жадно есть. Некоторое время я просто стою и смотрю на нее, а потом подтягиваю сломанный стул поближе к ней. Она быстренько отодвигается.

– Держись от меня подальше. Может, ты и вымылся, но разит от тебя по-прежнему, как от золотаря.

Ей трудно отыскать золотую середину в борьбе между желанием заставить меня раскошелиться и животной ненавистью ко мне. Я осторожно откидываюсь на спинку стула, не сводя с нее глаз, пока она ест. Лицо ее похоже на потрепанный кошель с обвисшей кожей, а во рту почти не осталось зубов. Она выглядит так, словно уже родилась на свет уродливой. Для проповедника с кафедры ее кошмарный вид стал бы несомненным признаком того, что она погрязла в грехах, но наверняка было время, когда даже она выглядела свежей, словно персик, и клиенты видели в ней только сладость, а не увядание. Сколько часов я провел, наблюдая за стариками с цыплячьими шейками, которые пускали слюни при виде моей госпожи, но при этом осыпали ее платоническими банальностями в том духе, что ее красота является отражением совершенства Господа Бога нашего! Слово «грех» так ни разу и не сорвалось с их губ. Один из них даже прислал ей любовные сонеты, где чередовались плотские и божественные рифмы. Мы читали их вместе и потешались над ними от души. Совращение – забавная штука, когда оно никого не обманывает.

– Ты знаешь женщину по имени Ла Драга? – спустя некоторое время спрашиваю я. – В действительности ее зовут Елена или как-то в этом роде.

– Елена Крузичи? – Она на миг отрывается от еды. – Может, и знаю. А может, и нет. Для чего она тебе понадобилась?

– Синьорина хочет повидаться с ней.

– Синьорина, говоришь? И ей нужно повидать Ла Драгу. Надо же, какой сюрприз. А что она должна будет для нее сделать? Сплести парик?

– Что она должна будет сделать, нисколько тебя не касается, Мерагоза. А ты, если хочешь, чтобы желудок твой был полон, лучше думай, что говоришь.

– С какой это стати? Из-за размеров твоего кошеля? Или, может, оттого, что у меня наверху поселилась знаменитая римская куртизанка? Не забывай, я видела ее. Я поднялась и хорошенько присмотрелась к ней, пока тебя не было. Она больше никогда не сможет озолотиться. Нет, раньше она, конечно, была очень даже ничего. Одно время она даже считалась самой желанной маленькой девственницей в Венеции. Выдрессированной так, что мужчины за сто шагов при виде нее вываливали языки и пускали слюнки. Но все это осталось в прошлом. Промежность у нее растянута, а на голове – паленая щетина. Она – уродина без будущего. Совсем как ты, человек-крыса.

Чем дольше она несет всякий вздор, тем спокойнее я становлюсь. Иногда со мной такое случается.

– Что произошло с матерью синьорины, Мерагоза?

– Я уже говорила. Она умерла. Хочешь знать как? Сгнила от болезней, которыми наградили ее сотни разных мужчин, вот как. – Она вновь тычет вилкой в остатки рыбы и фыркает. – А я должна была стоять рядом и нюхать этот смрад.

Только теперь я впервые начинаю понимать, почему мать синьорины покинула Рим именно в тот момент, а не раньше или позже, – она всегда казалась мне особой, которая в своих поступках руководствуется деловыми соображениями, а не тоской по дому. Но ни один мужчина не возжелает свежей молодой плоти, если ею управляет тело, пораженное болезнью. Должно быть, уже тогда она знала, что ее ждет. Лучше умереть вдали от любопытных глаз и оставить доходное место дочери.

Я жду, пока она набьет полный рот.

– Собственно, ты ошибаешься, Мерагоза, – негромко говорю я и встряхиваю кошель так, что монеты в нем звенят, сталкиваясь друг с другом и оставшимися рубинами. – Все было совсем не так.