– Что ты имеешь в виду?

– Я имею в виду, что мать синьорины была вполне здорова, когда добралась сюда. Она даже счастливо прожила свои последние годы, в довольстве и неге. Но потом, шесть месяцев назад, она вдруг подхватила лихорадку. Ты ухаживала за ней, как могла, стараясь скрасить ей последние дни, учитывая, как ты была привязана к ней, так что умерла она быстро и безболезненно. Печальный, но вовсе не ужасный конец. Ты ведь помнишь это?

От изумления у нее приоткрывается рот, и я вижу прилипшие к ее зубам непрожеванные куски рыбы. Я вновь встряхиваю кошель. Но она уже понимает, что к чему. Я буквально вижу, как она подсчитывает барыши, выгоды и убытки.

– Потому что, когда синьорина спросит тебя об этом, именно так ты ей и ответишь.

Она негодующе фыркает, так что изо рта у нее вылетает кусок рыбы и падает на стол неподалеку от моей руки. Я не обращаю на него внимания, сую пальцы в кошель и извлекаю оттуда замечательный золотой дукат, который и кладу на стол между нами.

– Если ты скажешь то, что от тебя требуется, причем так, что синьорина тебе поверит, то я обещаю, что, помимо этой монеты, тебя каждый день будет ждать мясо на кухне и даже новое платье ко Дню всех святых. И вплоть до самой смерти за тобой будут ухаживать и заботиться, вместо того чтобы вышвырнуть на помойку, как старую драную кошку, чего ты вполне заслуживаешь.

Она делает неловкое движение, пытаясь заграбастать монету.

– Однако…

Жонглер, даже бывший, способен двигаться с быстротой молнии, если в том возникнет нужда, и потому я вскакиваю на ноги и перегибаюсь через стол, так что лицо мое оказывается прямо напротив ее лица, прежде чем она успевает хотя бы вскрикнуть.

– Однако, если ты этого не сделаешь, – она громко ойкает от неожиданности, но продолжает внимательно меня слушать, поскольку губы мои находятся слишком близко к ее уху, чтобы она не расслышала каждое слово, – то я обещаю, что ты умрешь намного раньше отведенного тебе срока, желая, чтобы я действительно оказался всего лишь крысой. Вот только к тому времени ты потеряешь столько кончиков пальцев и кусочков плоти, что все решат, будто сам дьявол вздумал пососать твои титьки, пока ты спала. – С этими словами я широко открываю рот, так что, даже отпрянув, она успевает хорошенько рассмотреть два заостренных боковых резца, занимающих почетное место в моей верхней челюсти. – А теперь, – говорю я, отодвигаясь от нее и толкая по столу блестящую золотую монету, – давай поговорим о Ла Драге.

Она отсутствует так долго, что я уже начинаю беспокоиться, не прикарманила ли она дукат и не сбежала ли. Но даже опасность, исходящая от моих крысиных клыков, не убедила ее взять меня с собой за компанию. Похоже, эту целительницу можно вызвать только запиской, да и то к людям, которых она знает сама или о которых слышала. Так что появляются они лишь с наступлением темноты. К тому времени синьорина уже вновь засыпает, так что сначала они приходят ко мне на кухню.

Большую часть своей жизни я наблюдаю за тем, как люди реагируют на меня, когда я вхожу в комнату. Я настолько привык к этому, что уже могу отличить страх от отвращения или даже разглядеть деланое сочувствие еще до того, как нужное выражение появляется у них на лице. Поэтому для меня в новинку оказаться в роли наблюдателя, а не объекта наблюдения.

Она оказывается такой маленькой, что выглядит сущим ребенком, хотя с первого взгляда заметно, что в этом повинен ее позвоночник, настолько искривленный влево, что ей приходится нагибаться в другую сторону, дабы компенсировать уродство, и одно плечо при этом оказывается выше другого. Что же до ее возраста, то о нем трудно судить, поскольку постоянная боль причиняет человеку больше вреда, чем самое разнузданное удовольствие, особенно в молодости. В ее случае сильнее всего пострадало тело. Собственно, при одном взгляде на ее лицо, способное внушить ужас пополам с восторгом, сердце замирает у вас в груди. Кожа у нее призрачно белая и гладкая, а на костях наросло довольно мяса, чтобы назвать ее фигуру ладной. До тех пор, пока она сама не взглянет на вас. Потому что у нее глаза мертвеца; провалы белой смерти, большие и неистовые, покрытые молочной пленкой слепоты.

Даже меня, привыкшего к шоку уродства, пугает безумие, которое я вижу в ее взгляде. Тем не менее, в отличие от меня, Ла Драге не приходится сносить зрелище мира, с раскрытым ртом взирающего на ее уродство. Даже если она и чувствует что-либо, то не показывает этого. Я поднимаюсь на ноги, чтобы поздороваться и предложить ей стул, но она отказывается.

– Я пришла к синьорине Фьяметте. Где она? – И она неподвижно замирает передо мной, напряженно и настороженно оценивая комнату вокруг себя, словно по-настоящему видит ее.

– Она… она наверху.

Ла Драга резко кивает:

– В таком случае я немедленно пройду к ней. Вы… ее слуга, верно?

– В общем, э-э… да.

Вот теперь она наклоняет голову к плечу, словно для того, чтобы лучше расслышать мой голос, и на лбу у нее собираются морщинки.

– Насколько вы низкорослы?

– Насколько я низкорослый? – Ее прямота так сильно ошеломляет меня, что я отвечаю не подумав: – А насколько вы слепы?

Я вижу, как остановившаяся в дверях Мерагоза ухмыляется. Проклятье. Ну конечно.

– Мне уже известно, что вы карлик, синьор. – Похоже, она улыбается, хотя улыбка на ее лице выглядит жутковато. – Но даже если бы я не знала этого, то определить это довольно легко. Стул отодвинулся, когда вы встали, но голос ваш по-прежнему раздается вот отсюда. – И она вытягивает руку ладонью вниз, безошибочно отмеряя расстояние от пола, равное моему росту.

Несмотря на испытываемую мной досаду, она все-таки умудряется произвести на меня впечатление.

– В таком случае вы уже знаете, какой я маленький.

– Но у вас коротки только руки и ноги, не так ли? Торс у вас, как у взрослого мужчины.

– Да.

– А голова у вас большая только спереди? Похожая на выпирающий баклажан.

Баклажан? В моменты довольства собой я склонен сравнивать ее со шлемом воина. Однако сейчас я вынужден согласиться с ней.

– Прошу прощения. Но ваш пациент – не я, – сердито заявляю я, не желая доставлять удовольствие Мерагозе перечислением своих уродств.

– Бучино? – доносится сверху голос госпожи. – Это она? Она пришла?

Ла Драга вновь склоняет голову к плечу, на сей раз куда резче, словно пытаясь в точности определить место, откуда исходит звук, и в эту секунду она похожа на птичку, собирающуюся подхватить трель, раздающуюся неподалеку. Когда она поворачивается, я уже забыт.

Наверху, оставшись у дверей, я смотрю, как они приветствуют друг друга чуть ли не с детской радостью – синьорина встает с постели и протягивает обе руки навстречу целительнице. И пусть Ла Драга чуточку старше ее, обе наверняка были еще девчонками, когда виделись в последний раз. Бог ты мой, сколько же всего произошло за это время! Впрочем, что бы ни услышала синьорина, она наверняка расскажет мне об этом впоследствии. Что же касается Ла Драги, то пальцы заменяют ей глаза, когда она сначала проводит ладонями по телу синьорины, а потом ощупывает ей голову, осторожно касаясь рубцов и шрамов. Она тут же находит края плохо зажившей раны, которая сбегает от линии волос к ее лбу. Он длится довольно долго, этот осмотр, и атмосфера в комнате постепенно накаляется. Мы все храним молчание; даже Мерагоза напряглась рядом со мной, ожидая того, что скажет Ла Драга.

В конце концов та опускает руки.

– Тебе следовало раньше обратиться ко мне.

Голос ее звучит негромко, и я вижу, как в глазах синьорины вспыхивает страх.

– Мы бы так и сделали, но у нас не было времени – мы спасали свои жизни, – решительно заявляю я. – Означает ли это, что вы нам не поможете?

– Нет, – отвечает она и оборачивается ко мне с резким движением головы, которое я уже начал узнавать. – Это означает, что лечение займет больше времени.