Изнутри дома донесся какой-то звук. Такое впечатление, что кто-то встал и теперь бродил впотьмах. Асканио подскочил к двери прежде, чем я успел открыть рот. Его снова прошиб пот, и дышал он тяжело и с хрипом. Я провел его к главному входу и, поскольку он, в некотором роде, числился моим другом, объяснил, как добраться закоулками до ворот Сан-Спирито в том месте, где еще вчера находилась городская стена, а сегодня должен был образоваться зияющий пролом. Если он сумеет дойти до него, у него появится шанс.
Лежащая снаружи в темноте площадь была пуста.
– Удачи, – сказал я.
Асканио съежился, стараясь держаться поближе к стене, и, когда он свернул за угол, мне вдруг пришло в голову, что я больше никогда не увижу его.
Вернувшись обратно на кухню, я вдруг заметил какой-то предмет на полу под столом – наверное, он выпал у Асканио из-под куртки, когда он вскочил на ноги, чтобы уйти. Нырнув под стол, я поднял тряпичный кошель. Из него выскользнула ярко-алая книжица небольшого формата в кожаном переплете: сонеты Петрарки. Безупречно выделанную кожу украшали тисненые золотом буквы, серебряные уголки и изящный круглый замок с какими-то цифрами. Ей было самое место на полке у видного ученого, а в чужом городе она запросто могла составить репутацию любому печатнику. Пожалуй, я попытался бы догнать его, если бы не услышал чьи-то шаги снаружи на каменных плитах двора. Словом, я едва успел сунуть книгу за пазуху, как в дверном проеме появилась синьорина.
Она накинула атласный пеньюар, ее роскошные волосы спутались, ниспадая на спину, а кожа вокруг губ покраснела, исцарапанная капитанской щетиной. Но глаза ее оставались ясными. Она обладала величайшим талантом – умением делать вид, будто ее бокал пустеет с такой же скоростью, как и у остальных ее сотрапезников, и при этом она ухитрялась сохранять ясную голову даже после того, как их похоть растворялась в алкоголе.
– Я слышала голоса. – Она окинула внимательным взглядом беспорядок на кухне. – Кто здесь был?
– Асканио. Бежал из студии Джанбаттисты. Художник взят в заложники, а его работы уничтожены.
– Вот как! А Маркантонио и печатный станок? Есть известия о них?
Я покачал головой.
– Боже мой… – Подойдя к столу, она опустилась на место, которое совсем недавно занимал Асканио, и положила руки ладонями на стол. Затем она осторожно покрутила шеей, словно возвращаясь к жизни после долгого сна. Мне был хорошо знаком этот ее жест, и мне случалось и забираться на лавку за ее спиной, чтобы помассировать ей плечи, когда работа оказывалась на редкость неприятной или же ночь выдавалась чересчур долгой. Но только не сегодня. – Где Адриана?
Я кивнул на буфет:
– Спряталась там вместе с близнецами. Virgo intacta[3], все они. Хотя обещать, что это надолго, я не могу. Как там наш капитан?
– Спит очень беспокойно и мечется на постели, как будто все еще ведет бой. – Она помолчала, но я не стал приставать к ней с расспросами. Думаю, именно поэтому она частенько сама рассказывает мне обо всем. – Видел бы ты его, Бучино, – испанец до самых чресл. Он был так озабочен своей репутацией, что волнение подвело его. А может, он устал от собственной власти. Думаю, он даже рад, что наконец нашелся кто-то, кто готов принять на себя ответственность. – Она слабо улыбнулась, но в улыбке ее не было веселья. Крики с улицы наверняка с такой же легкостью проникли сквозь ставни ее спальни, как и на кухне. – Но под всей этой суровостью и гарью он совсем еще мальчик, и я сомневаюсь, что мы сможем долго рассчитывать на его защиту. Нужно связаться с кардиналом. Он – наша единственная надежда. Все остальные – друзья до первой беды, но если он еще жив – а у войск Карла есть резоны обойтись с ним милостиво, учитывая, как яростно он отстаивал дело императора в курии, – то я уверена, что он поможет нам.
Сидя по разные стороны стола, мы обменялись взглядами, прикидывая свои шансы.
– Что ж, в таком случае мне пора, – заявил я, поскольку мы оба знали, что идти больше некому. – Если я потороплюсь, то могу успеть до того времени, как весь дом проснется.
Она отвела глаза, словно продолжая раздумывать о чем-то, после чего сунула ладонь под платье и выложила сжатый кулак на стол. Из-под пальцев проглянули с полдюжины рубинов и изумрудов, грани которых слегка повредились, когда она вынимала камни из оправы.
– Это тебе на дорогу. Возьми их. Они могут стать твоим собственным комплектом жемчужин.
На площади царила тишина. Наши соседи то ли были мертвы, то ли им надежно заткнули рты. Над Римом вокруг меня полыхало зарево пожаров и рассвета, часть города рдела, подобно жарким углям в темноте, в то время как на востоке клубы дыма тянулись к призрачным серым небесам, обещая еще один горячий денек для массовых убийств. Передвигался я по примеру Асканио, низко кланяясь земле и держась поближе к стенам домов, прежде чем рискнуть и выйти на главную улицу. По пути мне попались несколько трупов в сточных канавах, а однажды меня окликнул чей-то голос, но прозвучал он как-то неуверенно и был, возможно, отзвуком чьего-то ночного кошмара. Чуть дальше по улице мне навстречу из полумрака выступила чья-то фигура, но человек шагал слепо, как в тумане, и явно не заметил меня. Когда мы с ним разминулись, я увидел, как он обеими руками вцепился в свою рубаху, которая представляла собой кровавое месиво, и явно старался не позволить своим кишкам вывалиться наружу.
Дворец кардинала располагался чуть в стороне от виа Папалис, там, где раньше собирался весь город, дабы поглазеть и поаплодировать огромным церковным процессиям, направлявшимся в Ватикан. Улицы здесь были настолько опрятные и красивые, что приходилось самому одеваться в чистое, чтобы пройтись по ним. Но чем больше богатств, тем сильнее разрушения и тяжелее смрад смерти. В тусклых предрассветных сумерках повсюду валялись тела, одни – изломанные и безгласные, другие – подергивающиеся и негромко постанывающие. Небольшая группа людей целеустремленно двигалась по этому импровизированному месту казни, обшаривая трупы в поисках незамеченных ценностей. Они были похожи на ворон, выклевывающих у своих жертв глаза и печень. Впрочем, они были слишком заняты своим делом, чтобы заметить меня. Если бы Рим остался Римом, а не превратился в поле брани, мне пришлось бы вести себя на улицах куда осторожнее. И пусть ростом я не выше маленького ребенка, люди замечают мою переваливающуюся походку издали и, пока не разглядят золотую оторочку моего одеяния – а иногда и после этого, – могут учинить самые жестокие проказы. Но в то утро, в хаосе войны, я выглядел сущим малышом, не давая, таким образом, надежды на поживу и не представляя угрозы. Хотя, сдается мне, этого мало, чтобы объяснить, почему я не умер. Потому что мне чуть ли не на каждом шагу попадались дети, разрубленные на куски или пронзенные насквозь. И мое хитроумие здесь тоже ни при чем, потому что мне приходилось перешагивать через останки мужчин, которые, судя по одежде – ну, или ее остаткам, – обладали куда более высоким статусом или состоянием, чем мне когда-либо грозило обзавестись, хотя теперь проку им от этого было немного.
Впоследствии, когда из рассказов страдальцев, оглашавших ночные улицы криками боли, но умудрившихся выжить, стало известно о сотнях способов, с помощью которых враг выжимал золото из рассеченной или обожженной плоти, оказалось, что тем, кто погиб в первой кровавой атаке, попросту повезло. Правда, в тот момент я так не думал. Потому что на каждого мертвеца, мимо которого я проходил, находился еще живой полутруп, привалившийся к стене и безмолвно глядящий на обрубки своих ног или пытающийся запихнуть обратно в распоротый живот лезущие наружу внутренности.
Как ни странно, но ужас не овладел мною. Пожалуй, зрелище для этого оказалось чересчур невероятным и непривычным. Местами оно даже обретало какое-то посмертное величие. В районе близ Ватикана, где теперь правили германцы, улицы были полны людей в праздничных одеяниях. Удивления достойно, как захватчики еще разбирали, с кем им следует драться, ведь слишком многие из них напялили на себя наряды своих жертв. Я видел коротышек, утопающих в мехах и бархате, воздевающих кверху стволы своих ружей, унизанные браслетами с драгоценными каменьями. Но центральное место на картине занимали все-таки их жены и дети. Женщины, следующие за наемными армиями, как говорят, похожи на кошек, согревающихся теплом бивачных костров. Но эти отличались от них, и весьма. Они были лютеранками, алчными еретичками, одержимыми не только славой Господней, но и войной. Дети их были зачаты и выкормлены прямо в дороге, тощие и жилистые, как и их родители, с грубоватыми чертами лица, словно высеченными из дерева. Расшитые жемчугом платья и бархатные юбки болтались на их худосочных телах, как на вешалках, украшенные самоцветами гребешки застряли в немытых волосах, а волочившиеся позади шлейфы бесценного атласа почернели от крови и грязи. Мне вдруг показалось, что я смотрю на армию призраков, которые, пританцовывая на радостях, чередой тянутся из ада.
