Оттягивая неприятную минуту, в конце концов, начальник вообще обо всем позабыл и примерно через час сидел за столом в маленькой комнате уже с тремя врачами и Вардгесом. Врачи делились случаями из практики, а снова развеселившийся Наполеон рассказывал гостю из Гориса о недавнем забавном происшествии:

– Знаешь, у Артавазда в партии есть такой Фамиль, взрывник. Как-то работал он у самой дороги, а тут из Гориса в Кафан ваш первый секретарь едет. Черная «Волга», все как полагается. А время взрывать подходит. Вот Фамиль перекрывает дорогу, стоит, красным флажком машет. А тут «Волга» подъезжает. Секретарь выходит, кричит. «Ты как, – говорит, – можешь меня не пускать? Не видишь разве, я первый секретарь горисского райкома!» А Фамиль, хитрый такой, не растерялся: «А здесь, – говорит, – уже не твоя территория. Вон она, граница где – смотри!» Ну рассмеялся секретарь: «Выпил бы, – мол, – с тобой, да ты на работе». – «А я, – отвечает Фамиль, – сейчас кнопку нажму – вот и работа на сегодня кончится!» – «Да ты же мусульманин, у вас пить законом запрещено!» – «А я, – смеется Фамиль, – комсомолец, комсомольцам можно!» Тот только руками развел.

– Ах-ха-ха-хи! – восхитился Вардгес. – А я этого Фамиля, кажется, помню. Он в прошлом году в аварию попал, в больнице лежал.

– Вай! – всполошился врач из Гориса. – Да ведь мы забыли! А как же ваш больной, посмотреть же надо!

– И правда, – сощурился Эдик из Каджарана, – вот сходи и посмотри.

– Э-э! Знаешь, какой он здоровый? – добавил Ваграм, – ничего с ним не будет.

Через минуту горисец вернулся.

– Ну как?

– Да все в порядке. Лежит ваш Шаваршик, не дергается. Я вошел, а он правым глазом прямо на меня смотрит, аж сверкает!

– Дур-рак!! – в отчаянном реве мгновенно протрезвел Наполеон. – Да ведь этот глаз у него стеклянный!!!

Бедный Шаваршик! Похоронил его начальник, похоронил. Только вот сам он – такой здоровый! – взял да и выжил. Повезло ему, что природный глаз уже потемнел, словно протухший куриный белок. Диагноз ему поставили, как только вынесли на свет. Пока заводили мотор, Ваграм позвонил в больницу, чтобы к их приезду приготовили все необходимое. Инфекционная желтуха – болезнь скверная. Каждая рюмка была для бурмастера – что бензин при пожаре, и можно считать чудом, что не оправдались Наполеоновы предчувствия.

В Управлении долго говорили, какой Наполеон удивительный: ничего не пожалел, а для своего человека целый консилиум умудрился созвать где-то в своих непроходимых горах. Его хотели выдвинуть кандидатом в депутаты, но он отказался, сославшись на сердце и что скоро на пенсию. Прошло время, и иногда ему хотелось зайти к Шаваршу и как-то объясниться, разобраться, но слишком многое знали они друг о друге, и Наполеон оставался дома.

Шаваршу все рассказали еще в больнице. Рассказали во всех подробностях (конечно же, вымышленных наполовину), и великан никак не мог понять: как же так? он умирал, а тот, с кем он бок о бок прожил в поле столько лет, – пил коньяк и совершенно забыл о нем? Он бы не поверил этому, но слишком от многих слышал одно и то же, а Наполеон отводил глаза. Целый год бурмастеру нельзя было пить не только коньяк, но даже вино, даже по случаю рождения собственного сына. Но прошло еще несколько лет, прежде чем он решился переменить начальника, уйдя в другую партию.

Стояла сухая жаркая погода, когда он пришел увольняться.

– Я ухожу, Наполеон, – собрав всю отпущенную ему твердость, проговорил бурмастер и взглянул на начальника. У того весь день болели глаза от колючего белого солнца, а по вечерам хотелось ему отбросить всякую мысль о суете и печалях, потому что трудно пережить день, если все время помнить обо всем неприятном, что бывало в жизни.

– Почему, Шаварш? Разве тебе здесь плохо?

– Нет, – двухметровый здоровяк засмущался, глядя то ли на заявление об уходе, то ли куда-то еще, вниз, – Видишь, у меня же семья, сын… Вот, нашел поближе к дому работу…

– Ты бы хоть меня, старика, дождался, – вздохнул Наполеон, – мне ведь до пенсии год остается…

Он прекрасно знал, почему уходит Шаварш. Память, даже о самом незначительном происшествии, хуже любой болезни, если человек надеется ее обмануть. Против обыкновения он не стал больше ни убеждать, ни спорить, а начертал резолюцию и отдал бурмастеру невзрачный листок:

– Ну, как знаешь…

– Будь здоров, Наполеон.

– Будь здоров…

А Вардгес в это время где-то в Араратской долине рассказывал, что однажды он так напился с одним буровым мастером, что у того пожелтел искусственный глаз.

Запах пыльный, кислый и древний. Цвета охряные, серо-желтые, с редкими зеленоватыми пятнами – плесень на грязной, засохшей корке белого хлеба. Это склон горы. По склону видны светлые полосы: известковые оползни, выжженные, разъеденные солнцем тропы и серпантин дороги. Издалека они выглядят совсем белесыми, словно кто-то разбросал обглоданные собаками кости, а дожди и засухи довели их до чистоты пластмассовых муляжей. Помнится, кто-то назвал солнце – бульдогом. Оно действительно мертвой хваткой вцепилось в эту землю и в это небо, не оставляя им ни минуты времени, ни метра пространства для бегства или просто чтобы придти в себя, отдохнуть от изнуряющего жара.

Внизу двое. Слегка широкоскулая, с посаженными чуть по-азиатски глазами молодая армянка, вся в черной стружке жестких, колких волос, и совсем еще юный русский. Случайно вышло так, что от довольно большой компании осталось их двое, и вот уже несколько дней водит она почти незнакомого ей юнца по своей любимой стране, показывает средневековые крепости, храмы. Он только что перешел на второй курс Политехнического института и, воспользовавшись каникулами, отпустил бороду. Борода ему идет, и вместе с саженной грудью, крепкими, крупными руками и ногами, добрым ростом она создает впечатление обилия телесной мощи, но и внутренней беззащитности – красные воспаленные веки выдают нежную кожу, а постоянно прячущаяся в бороде смущенно доверчивая улыбка – такую же нежную душу.

В сущности, в их маленьком путешествии есть нечто недозволенное. Оба понимают это и делают вид, будто все эти восточные условности их не касаются. Но как зной не отпускает небо и землю, так и они не в силах освободиться из-под власти Востока. Напряжение нарастает, достигая порой такой мощи, что зримо читается на их лицах, и тогда – это повторилось уже несколько раз – встречные мужчины заговаривают с женщиной по-армянски и говорят, должно быть, что-то гадкое, потому что она пружинисто распрямляет свою несколько широкую спину, вскидывает на них полные темного плеска глаза и отвечает такой резкой отповедью, что мужчины пасуют, словно местные обшарпанные и оттого еще более страшные овчарки перед разъяренной кошкой, если случайно вдруг столкнутся с таким дивом – кошек здесь почти нет.

Молодой физик пытается в чем-то разобраться, понять что-то, но выглядит порой совсем нелепо, постоянно запаздывая со своим пониманием. Но эти неприятные, стыдные столкновения, словно короткие замыкания в электроцепи, разряжают на время обстановку, давая накопившемуся выход на стороне. Так, то и дело хватаясь за оголенный провод реальности, под одуряющим солнцем они продолжают подниматься вверх к древнему Ахпатскому монастырю.

Когда-то великий Саят-Нова, поэт, слагавший сладчайшие песни на трех или даже на четырех языках, удалился сюда после долгих лет, проведенных в разоренной Армении и в Тбилиси при грузинском дворе. Набеги, нашествия мусульман, неустойчивое возвышение стихотворца, неясные известия о некой романтической истории в высших сферах, рождения и смерти близких, а потом место настоятеля в славной, но уже клонящейся к упадку обители – то ли почетная ссылка, то ли действительно добровольный уход от мира – вот все, что нам известно о его жизни. Но как это все узнаваемо, почти неизбежно в своей мнимой неповторимости!