Мысли шли все какие-то недобрые, и стоит ли винить Наполеона, что не смог он вынести этого постанывающего ожидания и вышел вон из домика, и отправился в магазин? Острие скалы по ту сторону ущелья рассекло надвое ослепительный таз в темнеющем небе, он стал уже не оцинкованным, а медным, но прежде, чем Наполеон дошел до площади перед магазином, превратился и вовсе в прожектор, в два прожектора, разрезающих своими косо расходящимися лучами пространство над самой головой начальника, задевающих верхушки деревьев по склонам и уходящих все дальше на восток к фиолетовым облакам в разгорающемся зеленоватом пожаре горного вечера. Наполеон вспомнил о врачах, о том, что их тоже надо угостить, особенно если дело будет обстоять плохо (пусть хоть бумагу какую поприличней составят!), и взял сразу несколько бутылок. Потом вернулся, выпил пару стопок и застыл, горестно склонив голову на скрещенные руки.
Душа его совсем не создана была для меланхолического одиночества. Обдумать какую-нибудь каверзу, комбинацию с бензином или фиктивными рабочими, прочитать, наконец, на досуге детектив – это пожалуйста. Но какие тут детективы, когда ждешь с минуты на минуту проклятых эскулапов и не знаешь, поспеют ли они вовремя или заехали по дороге пропустить пивка, посмеиваясь над его пьяными страхами? Правда, его здесь, конечно, уважали. Он умел жить широко, был для этих мест крупным начальником, со связями, с репутацией, но… Но взять того же Эдика из каджаранской больницы: лучший врач на всю округу, он-то себе цену знает, так неужто же помчится, как мальчишка, по первому звонку в какое-то треклятое ущелье? Пожалуй, действительно больше надежды на Вардгеса. Он хоть сможет рассказать обо всем подробно, убедить. Усадит в «виллис» и силком привезет – такой проныра! Но главное – это ощущение смерти за стеной и полного одиночества в разговоре с нею. Молодой, здоровый – что с ним такое? Э-э, закрывал я ему липовые наряды, да и он меня не забывал – и вот, на тебе! В прошлом году свадьбу гуляли (дурак Вардгес, знает, что девчонка еще та оказалась, так хоть бы помалкивал), я у них почетным гостем был. Друг – не друг, не ровня, а все-таки столько лет вместе работаем, мало ли что было! Каринэ сейчас ребенка ждет, – что я ей рассказывать буду?
«Но-но, – заговорило что-то в ответ, – ты не слишком ли торопишься, Наполеон? Что с тобой такое? Ты выпей, выпей, позови Шаварша – может, он уж и оправился? Ну, выпил человек лишнего, бывает, а ты уже и хоронить собрался?»
Темнота незаметно и быстро наполнила комнату. Пыльная электрическая лампочка на голом проводе (похожая на сгорбленную старуху из детских сказок, потому что провод был ветхий, тронутый то ли сединой, то ли плесенью, за отсутствием абажура причудливо изгибающийся, как если бы старуха обнажила позвоночник), лампочка повелевала тенями, и тени двигались – это было почти заметно, хотя если приглядеться, они застывали на месте, делая вид, что мертвы, – а человек был один и недвижен. Тишина становилась тягостной, потому что больной умолк, и слышалось иногда только неопределенное шуршание. Наполеон включил приемник. Оттуда неслось что-то о канадском небе, которое «все же не Россия», и о простых рабочих пареньках, на Россию, видимо, похожих.
– Шаварш! – позвал невысокий представительный человек. – Ай, Шаваршик! – но ответа не было, а идти в соседнюю комнату проверять (может, он просто спит) было страшно.
«Товарищи геологи! Быстрей открывайте несметные богатства недр нашей Родины!» – всплыл вдруг в памяти плакат на въезде в поселок. «Быстрей!» Здесь всю жизнь трясешься, как бы не посадили, с одних берешь, другим даешь, а им все быстрей! По радио гнусные раскосые голоса кривляясь пели теперь будто бы русские народные песни. Ни один народ в мире не мог, конечно, сочинить подобной мерзости. Наполеон брезгливо ткнул в транзистор, чуть не сломав переключатель. «А вы что ж не торопитесь, друзья композиторы, – передразнил он, – и чего вы все про поле да про березоньку сочиняете? Ну что бы вам хоть Апассионату какую придумать, которую так любил этот ваш… на Севере… Главный… Э-эй! Ты это смотри, Наполеон, ты эти слова забудь! У тебя партвзносы за три месяца не плочены, тебе к ноябрю на собрании выступать надо!.. Ладно. Проехались, как говорят русские».
И опять стало темно и холодно от бессмысленного, страшного сидения в ожидании того непонятного, что превосходило все известные Наполеону чувства и представления. Он был уверен, что оно приближается. У себя в конторе он звонил бы по телефону, отдавал распоряжения, был бы весь власть и действие. Но здесь делать было совершенно нечего, он ничем не мог помочь, и непривычное бессилие нашептывало непривычные мысли. Человек – хозяин, кузнец и творец… А вот ничего не может, и кто же тогда хозяин? Вопрос был какой-то запутанный и глупый, но Наполеон отметил, что он готов думать о чем угодно и преимущественно о себе самом, о своей жизни и даже о каких-то напрасных, сложных и ненужных вещах (и это было уже совсем диковинно – как если б пройтись по городу в наряде курдского вождя), – лишь бы не возвращаться к происходящему за стеной, потому что как только он переносился туда одними даже мыслями, там же оказывалась какая-то частица собственного его существа, частица смутная и беззащитная перед напором тех сил, что захлестнули Шаварша, панически их боящаяся. Но частица эта не хотела пропадать, ее следовало сберечь, и начальник поэтому не просто забывал – забыть было невозможно, – но изгонял бурмастера из своих соображений.
Внизу, далеко, послышалось трудное захлебывающееся урчание – как в груди у больного с высокой температурой. Наполеон допил остатки из бутылки и вздохнул. Прошло несколько минут, и по камням за окном метнулся луч. Вправо, влево, опять вправо. В темноте он как будто искал, нащупывал маленький домик с Шаваршем и с ним, с Наполеоном, внутри. Вот проскрежетали по гравию шины, хлопнула дверца, послышались шаги.
– Привет, Наполеон, – громко поздоровался молодой энергичный врач из Кафана. – Ну, что тут у тебя стряслось?
– Здравствуй. Хорошо, что приехал… Ваграм-джан…
Должно быть, Наполеон был страшен, потому что Ваграм сразу посуровел, взглянув на его лицо.
– Что с тобой, Наполеон? Сейчас укол сделаю.
– Нет… Не надо… Ты садись, сейчас Эдик из Каджарана подъедет… Давай выпьем… Знаешь, совсем не могу один…
– Ты для этого меня и звал? – почти растерянно изумился Ваграм.
– …нервы никуда не годятся… – шепотом закончил Наполеон и, встрепенувшись, ответил: – Че-е! Нет! Там у меня буровой мастер лежит. Может, знаешь – большой такой, Шаварш. Ну, выпили мы с ним, плохо ему стало, там уложили, – Наполеон махнул рукой, – ты посиди пока со мной. Тут еще мой кассир в Горис за врачом поехал. Сейчас все приедут, сейчас уже лучше. Они разберутся.
Странно. Почему он сразу не повел врача в соседнюю комнату? Как мог человек, еще недавно так суетившийся и переживавший, как мог он выдать за досадный пустяк именно то, что заставляло его мучиться самим собой и о жизни? Отчего? Зачем? Но ведь Наполеон оттягивал время, не очень даже осознавая это. Он совсем не был безразличен к больному, но страх, тревога, телесное ощущение бесплотного присутствия наполняли его робостью перед нуждой увериться, что идти не к кому, что глаза уже не увидят того, кого пока еще знает сердце. Казалось бы, факт есть факт, и если нечто существует или что-то произошло, то какая разница – известили тебя об этом или нет? Ведь все равно уже ничего не изменишь. Но человеческое сознание упрямо руководствуется предположением, будто если нет сообщения, то нет и самого события. Ведь любое познающее действие – взгляд, мысль, даже нерассуждающее звериное чувство – обязательно сообщают предмету или явлению, на который они направлены, частицу своего бытия. И как знать: быть может, такая частица – та капля, что переполняет чашу небытия, рождая миру новое «что-то»? Религия и наука – каждая по-своему – отвечают на это, но Наполеон давно позабыл, что такое наука, а область религиозного исчерпывалась для него пикниками близ Гегардского монастыря и торжественными церемониями в Эчмиадзине, поэтому он не углублялся в дебри рассуждений, а просто надеялся и ждал, чтобы кто-нибудь другой, но только не он, не в его присутствии отворил дверь в соседнюю комнату и объявил о свершившемся.
