Так как, говорите, с двойником? Да что с двойником! Утюг-то ведь, говорю, ему достался. Ну, он, подлец, мне голову и проломил. Как, спрашиваете, живу-то? Так ведь он молодел до тех пор, пока совсем не исчез, на атомы распался, а меня от удара в третью временную координату вышвырнуло. Там и оправился. Вообще-то там еще один типус должен был бы быть, да я не помню. Может, это он меня и вылечил, как думаете? А иногда я даже думаю, что я-то как раз и не я, то есть, я ведь, но не тот я, который здесь, а тот я, который там. То есть я хочу сказать, что не проломленный, а проломивший… а может, лечивший… Иначе откуда бы мне знать, что я лечил кого-то. Как, говорите, такое случиться могло? Да ведь мне-то почем знать? Я сам не знаю…

Да… Так вот, лечу однажды. Антрекот у меня на кухне жарится. Вдруг чувствую: паленым что-то попахивает. Ну, я схватился за голову и быстро-быстро – шасть на кухню. Бегу и что-то не то замечаю. И остановиться не могу, и в природе беспорядок какой-то чувствуется. Смотрю: батюшки святы! Луч висит. Висит и не двигается. Я его и так и этак, а он ни гугу! Какой луч, спрашиваете? Да световой! Какой же еще? От сверхновой, скотина! И тут я только вспомнил, что фотонка-то моя только на одну миллионную процента от света отличается. А что такое одна миллионная процента тогда? Да ведь три метра в секунду всего лишь. Ну, может, чуть побольше случайно. Фотонка-то эти три метра никак взять не может, ну, а я-то ведь относительно нее, а не относительно света! Ну, думаю, каюк тебе, милашка, пришел. Так теперь до бессмертия за антрекотом бежать будешь. Да нет, обошлось. Фотонку-то я без управления оставил. Ну, вот она и врезалась в метеор какой-то. Царствие ему небесное! Понятно, катастрофа. Да зато субсветовой как не бывало. Так вот и спасся…

Братишки! Не верите?! Да я же вам чертежи принести могу! Не разбираетесь, говорите, в чертежах? Так я-то ведь зато разбираюсь! В чем я только не разбираюсь… Вот, помните, в 2000-м году старой эры у нас – или у вас? – мал-мала заварушка была? Кто тогда президентом-то стал? В любом, говорите, учебнике прочитать можно? Только там, откуда я прилетел, об этом, поди, до сих пор никто толком не знает. Вот то-то! А вы говорите…

Ей было лет сорок. Русые льняные косы уложены мерным окружием наподобие венка из августовских колосьев. Такое же лицо, умиротворенное и, хотелось сказать – русое, было не то чтобы красиво, но печально, ровно, спокойно, словно поле. Было видно, как хочется ей быть особо благоразумной, особо прибранной, правильной: кончики кос тщательно спрятаны, волосы прилизаны, холщовая юбка старательно расправлена на коленях. Но вся эта упорядоченность давалась, видно, с трудом, ибо по природе была она стихийна и непредсказуема, а потому, словно ость из колосьев, выбивались пряди из опрятно уложенных волос, а сбивчивая речь и поминутное одергивание платья еще усиливали ощущение чего-то принужденного, но вместе с тем по-детски первозданного. Беспорядок, пробивающийся сквозь ухоженность – такое вот бестолковое сочетание!

– Как тебя звать?

– Неважно.

– А все-таки?

– Если хочешь, зови меня Ярославной.

– Странно.

– Знаю, пусть, – она была немного безумна. – Хочешь, я расскажу тебе о Цейлоне?

– Ты там была?

– Да. То есть, немного не дошла.

– Не понимаю.

– Если захочешь, поймешь. Слушай.

Комната пустая и емкая, как тишина. Сперва она кажется почти голой, и лишь потом замечаешь, что все нужное здесь есть и даже с лихвой. Стол, два или три стула, шкаф и постель. В углу зеркало, а под ним – ящик с косметикой. Все светлое, сосновое и слегка неровное, будто самодельное, вот только флаконы в ящике покрыты липким пыльным налетом – пользуются ими редко. Еще один угол занят грязно-серыми покосившимися рамами с натянутыми на них темными холстами.

– Ты видишь эти работы? Его звали Игорь.

– Этих кузнечиков?

– Не смейся. Это сейчас никому не интересно. Но лет двадцать назад, когда он был жив, никто не писал так, как он. То есть писали, наверно, но кто знал об этом?

С холстов смотрели бесстрастные и омерзительные морды стрекоз, муравьев и пауков, написанные, словно парадные портреты каких-то неведомых вельмож: с фасеточными глазами, с мягкими переливами зеленого, пепельно-серого и нежно-розового цветов. Казалось – при орденах.

– Не знаю, это действительно так плохо, как сейчас говорят? Но я всегда верила, что он – талант. Я была еще совсем молодой – представляешь? – а он уже умирал. У Игоря был туберкулез, чахотка, он знал об этом и харкал кровью. Мы с ним прожили всего три года, и он все время мечтал показать мне одно место, куда он попал случайно и только однажды. Но все время что-то мешало. То не было денег, то дурная погода, то просто суета заедала. А Игорю становилось все хуже, и в конце концов его отправили в санаторий. Ему предлагали туда поехать и раньше, но он все отказывался – не хотел терять времени, а тут, видно, понял, что больше тянуть нельзя. Он очень ослаб, мне было его жалко, и дней через десять я решила к нему приехать. А когда приехала, то узнала, что он успел перепортить всех баб. Представляешь? Человек еле ходит, я за ним ухаживать еду, и вдруг – такое. Потом мне говорили, что у чахоточных так бывает, но тогда я не знала и ничего не хотела слушать. А он опять стал рассказывать мне о Цейлоне, что это – как сон или сказка из детства. Как становится ему, лишь вспоминая, легко и светло – чувство бестелесного паренья, и что должен побывать там еще раз, со мной и обязательно весною. А я не могла с ним разговаривать и все думала, что – как же так? Как же он мог? Художник, поэт, тонкая натура? Да просто свинство какое-то! Но, знаешь, нашла непонятная немота – пустая, свободная. Вот, приехала, взяла отпуск. Теперь уезжать? Куда? Зачем? И его жалко. Ведь небо, снег, запах самой первой весны – только-только начинают набухать почки у верб, а увидит ли он все это снова когда? Чего уж тут поминать. Кто из нас без греха, правда ведь?

И весь месяц, что я там пробыла, Игорь говорил – столько раз! – все об одном. Что он обязательно дождется весны – настоящей, теплой, когда цветет черемуха. А как он умел – словами, будто красками – ты веришь этому? – действительно живописать – послушай! Это белое, зеленое, пахучее – облака, облачное море, орут и смеются птицы, и все это – черемуха, черемуховая роща. И через нее пройти, как проплыть, потонуть в ней.

Когда, говоришь, у меня весна? А когда же ей быть? Она ведь – ощущенье, а не календарь. У нас весна начинается в апреле, и то не всегда. А заканчивается в середине июня. И в конце августа – уже осень. Ты это хотел услышать? Но ты меня чуть не сбил. Не надо. Я ведь о Игоре.

Он говорил, что это совсем близко от города: видны шпили и купол Исаакия. Но ехать надо долго, часа три, а то и четыре. Сперва на электричке, потом автобусом, а там опять пересадка – какой-то подкидыш – и идти пешком. Идти надо через рощу, и когда все в раннем цвету, она необыкновенна. И вдруг попадаешь на Цейлон… Чья-то старая, заброшенная усадьба, и наверняка помещик тоже был слегка с причудами – вот как я, – что дал ей такое название. Моя усадьба, что хочу, то и делаю! – самодур, да? Но тут-то, говорил Игорь, он был и прав, потому что действительно, как в восточной сказке: совсем рядом, и все ходишь и ходишь кругами, куда-то едешь, а потом возвращаешься почти туда же, откуда приехал, но попадаешь совсем в иной мир. Там до сих пор нет электричества, нет асфальта и железобетона. И люди другие: спокойные, размеренные, то ли сонные, то ли ты сам видишь их словно сквозь сон. Какой-то старик на жалких своих сотках – верно, под картошку – пашет первобытной деревянной сохой, только понизу обитой железом. Впрочем, наверно, это все-таки плуг, быть может, даже не такой уж примитивный – я ведь не разбираюсь. Но земля бедная, заболоченная, старик замызганный, печальный, покорный, и никакого мотора – невесть как уцелевшая с доколхозных, что ли, времен кобыла, странно обросшая клочьями седой шерсти на бабках, – ото всего от этого само собой рождается ощущение убогой ветхости, баснословной древности всего виденного.