— Знаешь, Алла, мне никто, кроме тебя не говорил, что нужно строить карьеру, — сказала ей Ивона. — Так, деньги заработать на первое время, а вот муж появится — зачем работать?

— Мне это тоже никто не говорил, — ответила Алла. — Я сама поняла, что не хочу быть похожей на родителей. Не хочу, чтобы моим миром были четыре стены.

— А какие твои родители?

Алла заметила, что Ивона была абсолютно трезва, но решила уточнить этот момент как-то позже.

— Безнадежные люди, — сказала Алла, отделяя в голове образ Ивоны от образа своей матери. Она не могла винить ее за то, что еще не произошло. «И не произойдет. Я все исправлю. Вы будете счастливы». Алла отчаянно хотела верить, что ее слова хоть как-то влияли на будущее.

— Правда? Ты никогда не рассказывала о своей семье, — Ивона сидела напротив, в кресле-качалке, и ее лицо было плохо видно. Алла никогда не замечала, как ее голос за двадцать лет изменился, но именно сейчас это почему-то было больше всего слышно.

— Мой отец алкоголик, — выплюнула Алла, решив рассказать об этом хоть кому-нибудь. Даже Фаддею она не доверяла всех тайн и борозд души. — Он кричит на мою мать, когда, знаешь, напьется. Меня пару раз поколотил, когда я полезла разнимать.

Алла вспомнила, что тогда демонстративно щеголяла в футболках с коротким рукавом где-то две недели, пока синие следы пальцев на запястьях окончательно не сошли.

— Но, знаешь, он не обычный алкоголик, — продолжила Алла, для смелости глотнув еще пива. — Когда он хочет, то ведет себя нормально, не пьет, но как только все утихает — снова. Утром, когда готовила завтрак, я честно видела на столе рюмки со вчерашнего дня. Пару раз мать выливала все его пойло. Не помогло, конечно же.

— Знаешь, — вдруг сказала Ивона и в ее голосе почудился страх. Она качнулась вперед на кресле-качалке, уперлась ногами в пол, чтобы не вернуться назад, и резко оголила правый рукав. Там был хорошо знакомый Алле синяк от руки, когда хватали слишком сильно. — Он меня держал, как куклу, а я не могла вырваться из его захвата. Мне было так страшно, а утром я хотела уйти.

Алла почувствовала, как внутри нее что-то сжалось, а потом в одночасье стало просто огромным, что трудно было дышать. Она закрыла глаза, пару раз глубоко вздохнула, но желанного покоя не наступило. Дрожали руки, и она сцепила их в замок.

— И ты простила? — охрипло спросила Алла.

— Да, — легко ответила Ивона. — А у меня был выбор? Он извинялся, валялся у меня в ногах, и я простила.

Алла ничего не ответила. Она допила пиво в пару глотков и, потрепав Ивону по плечу, сказала, что ушла в туалет. Музыка отбивалась в висках церковным колоколом. Она хорошо помнила ощущение, когда били по лицу пощечиной, хватали за руки и локти, толкали и кричали, срывая голос. Она также не понаслышке знала, что слова «нет денег» не просто слова и их вправду нет. Алла стрельнула сигарету у кого-то из гостей. По дороге с балкона ее поймал Сёма.

— Что с тобой? Тебя кто-то обидел? — спросил он, привычным жестом положив руки ей на плечи. Сёма был совсем немного пьян и расстроен, и Алла в этот момент лучше всех в комнате понимала его чувства. Вспоминать безысходность она не любила, презирая каждый кусочек боли.

— Все дерьмово, — ответила она, не понимая, в какой момент начала дрожать всем телом. Сёма был ей роднее отца и брата, которого у нее никогда не было, и ей почему-то хотелось быть именно его дочерью. — Мой отец всегда был таким, а я и не догадывалась.

— Что он ей сделал? Ударил?

— На руках синяки, — через силу сказала Алла. Ком в горле чувствовался ей колючим ежом. Почему-то она хотела верить, что Сёма мог решить все проблемы.

Он на нее странно посмотрел, а потом резко отпустил плечи и ушел в противоположную сторону. Колокола все громче отбивались в висках. Она пошла вслед за ним и увидела, как Сёма грубо вырвал Анатолия из разговора и отвел в сторону. Алле почему-то хотелось слышать их разговор.

— Я увидел у Ивоны синяки на руках, — чуть ли не шепотом сказал Сёма, но все в комнате затихли. Был слышен любой шорох. — Ты слышишь меня? — он взял Анатолия за рукав и тряхнул. — Трезвей, давай!

— Что? — ошалело спросил он и постарался отшатнуться. Алле вдруг подумалось, что разговор был бессмысленным — она уже давно выучила, что за вечер люди не менялись. Даже если падали в ноги и извинялись за все возможные злодеяния. — Это только мое с ней дело!

— Когда я вижу синяки на чужих руках, это становится и моим делом тоже. А теперь слушай сюда. — Сёма рванул его на себя. — Если ты хоть пальцем тронешь эту девушку, хоть немного поднимешь голос…

— То что? — спросил Анатолий почти что трезвым голосом, и у Аллы появилась надежда, что драки не будет. — Она меня простила, — спокойно сказал он. — Не делай из Ивоны дуру, она сама может распоряжаться своей жизнью.

— Дело не в том, что простила или нет. Дело в том, что ты оставил синяки у нее на руках! — с жаром выкрикнул Сёма, и в комнате стало еще тише. Сама Алла поняла, что перестала дышать.

— Может ты перестанешь совать нос в чужую семью?

И Анатолий ушел в другую комнату. Алла дрожала и чувствовала, что заплачет. Она попробовала успокоиться: выпила стопку водки и стрельнула у кого-то сигарету. Покурила. Голова трещала, как конфета-шипучка. Такие конфеты Алла в детстве покупала в ларьке возле дома. Хорошее было время.

На диване в гостиной она заметила Фаддея. Он положил голову на перила и пытался не уснуть.

— Ты выглядишь уставшим, — сказала она, подсаживаясь к нему. У него горели щеки, хотя в комнате было прохладно.

— Ты права, — ответил он. — Моя социальная батарейка на исходе.

Он встал, тяжело опираясь на колени.

— Пошли в мою комнату, ты тоже неважно выглядишь, — сказал Фаддей. Его лицо было нежно розового цвета, как при высокой температуре. Алла вдруг замерла, стараясь вспомнить, сколько ему еще осталось жить. Сколько еще он выдержит? Она знала, что времени оставалось мало. Может, даже меньше, чем она надеялась.

Они зашли в плохо освещенную комнату, где было терпко, как в больнице, стоял плотный запах лекарств и сигарет. Алла заперла дверь на замок. Звук из других комнат почти не доходил до них.

Фаддей расстегнул пару верхних пуговиц на своей красивой, яркой рубашке, но вдруг остановился. У него дрожали руки.

— Я помогу тебе, — сказала Алла и подошла к нему вплотную. Она заметила, как он склонил голову на бок, невесомо касаясь щекой ее лба. Алла оставила пуговицы и на мгновение отстранилась, чтобы после поцеловать Фаддея. Его губы были сухими, как пляжный песок, и Алла, почувствовав странный порыв, положила руку ему на шею и обняла крепче.

— Ты не обязана делать это из жалости, — сказал он сразу, как закончился воздух. Их короткие поцелуи прекратились, и Алла только вздохнула. Она снова начала расстегивать пуговицы на его рубашке.

— Я делаю это из отчаяния, — ответила она. — Не знаю, сколько еще времени смогу провести с тобой.

— Глупости все это. Я тебе, считай, жизнь сломал, а ты меня за это целуешь.

— Не сломал, — сказала Алла, снимая с него рубашку. — Благодаря тебя я не стану скучной и посредственной.

Она слышала, как стучало его сердце, и с отстраненным спокойствием представила, что ее сердце было в стократ громче.

— Ты пожалеешь, — сказал он с той неприятной интонацией, которая раньше раздражала Аллу. В этот раз ей просто стало смешно.

— Конечно пожалею, через лет сорок, — сказала она, Фаддей неожиданно рассмеялся и быстро поцеловал ее в губы. Он сел на кровать и за руку потянул Аллу на себя.

Алла откинула назад слишком длинные волосы, уловив от них едва заметный табачный шлейф. Утро, когда они только готовились к вечеринке, казалось бесконечно далеким, и ее мысли в то время стали тусклыми и дымчатыми. Алла вдруг вспомнила, о чем думала утром: что она не сумеет поменять родителей, что Сёма будет несчастно влюблен в ее мать, а сама она останется с разбитым сердцем и трауром. Ей стало так больно от этой мысли, она сморгнула слезы и поцеловала Фаддея.