Почему-то я не могла сопротивляться ему. Не могла отползти назад, не могла даже ударить его по рукам, и они ползли по моему телу, как огромные пауки, подбираясь все ближе и ближе к шее.

— Отдай мне свой огонек, Хана Росс, — сладострастно выдохнул труп детектива Гарриса, наваливаясь на меня сверху, и только тогда я смогла закричать.

— Хана! Хана, проснись!

Реальность никак не могла пробиться в мое сознание, и, лишь когда Йон все же умудрился прижать мои руки, которыми я его била по плечам и груди, к туловищу, я осознала, что нахожусь дома, в своей постели, и мне на самом деле ничего не угрожает. Но переживания от сна были настолько сильными, что я едва могла сделать вдох и меня всю трясло.

— Хана, просто слушай мой голос и дыши, — мягко оговорил альфа. — Все нормально. Ты в безопасности. Его тут нет. Все закончилось.

— Прости… Прости, Йон, — сдавленно пробормотала я, а потом бессильно обмякла в его руках, и его крепкая хватка сменилась нежным объятием, в котором так соблазнительно легко было окончательно расклеиться. Всхлипывая ему в плечо и слыша, как он негромко и ласково меня успокаивает, я ощущала себя совершенно разваливающейся на части, хрупким карточным домиком, что до сих пор не разлетелся только потому, что кто-то закрывает его своей широкой спиной от холодного ветра и бережно поправляет каждую съехавшую набок карту.

После инцидента в квартире детектива Гарриса и признания кардиналом Боро своего сына прошло чуть больше недели. Мы с Йоном вернулись к своей старой жизни в Доме, но вот только и он, и я понимали, что это возвращение иллюзорно и неполноценно по своей природе. Почти каждую ночь мне снились кошмары, и я нередко просыпалась с бешено колотящимся сердцем и потом долго не могла снова уснуть, если только Йон не баюкал меня у себя на груди. Мы почти не говорили о том, что произошло в той квартире — мой альфа сразу начинал злиться, как только мы приближались к этой теме, и его агрессия меня пугала. И хотя я понимала, что это его способ справляться с болью, его злость нисколько мне не помогала. Впрочем, я и сама не была готова к обсуждению тех событий. Пусть даже часть меня понимала, что это был буквально вопрос жизни и смерти и у меня, наверное, не было иного выхода, чтобы уберечь себя, с каждым проходящим днем мне было все сложнее убеждать себя, что я поступила правильно. Да, Гаррис был убийцей и, возможно, причинил вред многим омегам, но в чем в таком случае была принципиальная разница между ним и Йоном? В том, что мой альфа убивал «плохих ребят», а он заманивал к себе беззащитных и слабых? Имело ли это такое уж большое значение, если речь шла о ценности каждой отдельной жизни? И если я тоже обагрила руки чужой кровью, давало ли это право кому-то другому так же безнаказанно и оправданно забрать и мою жизнь? Судить, опираясь только на личные симпатии, было так легко, но в попытке осознать и нащупать объективную сухую истину, я забредала в такие дебри морали, что выбраться из них мне становилось элементарно не под силу.

Сам Йон заговорил обо всем этом лишь однажды — когда сообщил мне, что его отец, заручившись помощью старых друзей из Церкви, обо всем позаботился. Дело об убийстве детектива Гарриса было обречено остаться глухим висяком и сгинуть в недрах системы правосудия, и, учитывая, каким позором его вторая жизнь могла бы лечь на репутацию полиции, никто особо этому не сопротивлялся. Газеты не пестрели громкими заголовками о детективе-маньяке, но и того, кто оборвал его жизнь, тоже никто не искал. Вечный компромисс между неудобной правдой и устраивающим всем замалчиванием. Как бы мне ни хотелось думать иначе, я понимала, что это палка о двух концах. Работай наша система исправно, такие, как Сэм Ортего и Джером Стоун, гнили бы на нарах, а в доках не были бы спрятаны склады с клетками для бестий. Но в таком случае ни мне, ни Йону тоже не удалось бы выбраться из всего этого безнаказанными. Мы все жили на грани дозволенного и уголовно наказуемого, но пока эта грань была размыта даже для власть имущих, такие, как мы, при наличии связей и определенной доли везения могли оставаться на плаву и отчитываться за последствия своих решений только перед своей собственной совестью. И не самая удобная правда заключалась в том, что, если бы меня спросили, согласилась бы я изменить мир к лучшему при условии, что мы с Йоном, как и все остальные, предстанем перед справедливым судом за все, что сделали, я бы не дала тот ответ, которого бы все от меня ждали.

В том числе и потому, что не была уверена, что все уже закончилось и больше никто из нас не запачкает рук.

— Что ты думаешь делать с Джеромом? — спросила я тем утром, когда мы с альфой после завтрака поднялись к себе. Обычно в это время мы уже расходились по делам — Йон приступал к своим обязанностям вышибалы и заодно мастера на все руки, если в Доме опять что-то ломалось, а я чаще всего присоединялась к Поппи за уборкой и готовкой. Но из-за его ранения он до сих пор плохо ходил и обычно проводил время наверху, лежа в постели или разрабатывая ногу по предписаниям врачей. Поэтому и часть моего времени теперь уходила на обработку и перевязку его раны, что сперва вызывало у меня оторопь и даже какую-то робость, потому что я боялась сделать хуже или просто причинить ему боль, но через несколько дней превратилось в рутину. Йон по-прежнему сидел на обезболивающих, и на мои предложения начинать уже снижать дозу, пока отвечал отказом. Впрочем, ему, наверное, было виднее.

— А что я должен думать с ним делать? — уточнил альфа, отвечая на мой вопрос.

— Йон, я тебя знаю, — заметила я, чуть нахмурившись. — Зуб за зуб, так? Из-за него… случилось то, что случилось. Я ни за что не поверю, что ты так просто это все оставишь.

— Ты как будто хочешь, чтобы не оставил, — недовольно заметил он, наблюдая за тем, как, сидя рядом с кроватью на коленях, я разматываю бинты на его бедре.

— Ты сам знаешь, что это не так, — кротко возразила я. — А я знаю, что ты предпочтешь все сделать втихую, как обычно.

— Ты никогда не думала, что так было бы проще? — спросил Йон. — Если бы я пошел к Сэму один. Если бы я вообще… не был вынужден постоянно думать о твоей безопасности?

— Если бы ты думал о моей безопасности, то не принял бы предложение Стоунов, — с каменным выражением лица отозвалась я, принимаясь аккуратно обмывать его послеоперационный шрам. — И не говори мне о Никки! Если бы дело было в ней, ты бы искал способ проникнуть на тот остров и вывезти ее оттуда, а не способ подобраться к Сэму.

— А ты, конечно, как всегда все знаешь лучше всех, — проворчал он и зашипел от боли, когда я нарочно чуть сильнее нажала на край его раны.

— Я знаю, что пойду за тобой куда угодно, но чтобы это сделать, мне нужно знать, куда именно ты собрался, — произнесла я, серьезно глядя ему в глаза.

— Хана, ты можешь хотя бы иногда не изображать мою строгую мамочку? — скривился альфа.

— А ты можешь не вести себя как ребенок, уверенный в собственной неуязвимости? — парировала я, бережно и осторожно промокая его бедро чистой салфеткой. — Разве ты не видишь, чем это всегда заканчивается?

По его лицу я видела, что он хочет продолжать упорствовать и вообще уйти в глухое отрицание. Возможно, полгода назад он бы сделал именно так, оттолкнув меня, закрывшись и отказавшись копаться в собственных чувствах даже в угоду тому, что происходило между нами. Но мы оба понимали, что это ни к чему не приведет. Поэтому, сделав над собой усилие, Йон с досадой произнес:

— Я не хочу, чтобы это продолжалось. И каждый день я борюсь с собой, пытаясь совладать с желанием найти этого поганого ублюдка и разобраться с ним. Впрочем, пока моя нога в таком состоянии, вариантов тут все равно немного. У тебя такие нежные руки, маленькая омега. — Последняя фраза была произнесена совсем иным тоном, и я даже невольно смутилась от такого резкого перехода.

— Хочешь поговорить об этом? О Джероме, не о моих руках. — Нанеся заживляющую мазь, я приложила сверху кусочек марли и аккуратно прилепила его к коже альфы с помощью лейкопластырей. Затем принялась обматывать его бедро чистым бинтом.