Калибр примерно 14–16 миллиметров, мне казался довольно крупным, длина всего оружия — более 50 сантиметров излишней. Полагаю, выстрел из такого произведения оружейного искусства будет слабым и не слишком прицельным. Даже выстрел с небольшого расстояния не гарантировал, что защиту противника, если он облачится в кольчугу, пробьет пулей. Но, думаю, останавливающее действие пули такого калибра будет неплохим.

Все тот же монах Платон спокойно объяснял нам приемы обращения с пистолем. Показал несколько раз способ заряжания и разряжания пистоля, научил его чистить с использованием тряпочек, смоченных конопляным маслом. Когда навыки выбора стойки, способов прицеливания и заряжания мы усвоили до автоматизма, Платон отважился на проведение стрельб. Покидать квадрат не надо, стрельба велась по деревянным чурбакам, установленным в двадцати шагах от огневой позиции. Стрельбы проходили нормально, пока на рубеж не вышел Митька Коромысло. Он вообще сам по себе парень не плохой, но несколько заторможенный, и очень наивный. И слегка туповат. Так вот, держит Митька пистоль, и пытается целиться в чурбак. Платон сделал ему замечание, и этот «тормоз», задавая вопрос «Что-что???», повернулся к нам сам и, естественно, направил в нашу сторону заряженный пистоль, который при этом не сообразил опустить или поднять вверх — а лучше бы вообще не разворачивался, бестолковый.

«Лежать!!!» — заорал Платон во все горло, и грохнулся на землю вместе с нами. Из такого положения, монах наказал Митьке прицелиться и выстрелить. Что Коромысло и сделал, а потом отхватил от Платона мощную затрещину, ведь о мерах безопасности и о поведении с заряженным оружием монах нам втолковывал на каждом занятии. Когда все отстрелялись, монах провел разбор стрельб, особенно отметил неправильное поведение Митьки. Мы тоже косо поглядывали на своего товарища. Честно сказать, у меня было желание отлупить его, но я сдержался. К тому же Митька был крупнее и сильнее меня.

Вот так «весело» и разнообразно мы учились военному делу настоящим образом.

Незаметно подступивший третий год обучения у меня начался с так долго ожидавшегося мною визита к отцу Герасиму, который в монастыре выполнял обязанности лекаря. Отвел меня туда один из угрюмых и молчаливых монахов, которого я даже не знал по имени. Владения отца Герасима располагались в квадрате без номера. В самом дальнем углу, примыкая к крепостной стене, находилось длинное одноэтажное здание, и, что удивительно, с тремя большими застекленными окнами. «Ничего себе роскошь», — подумал я. Отец Иона не имеет таких окон вообще, а у Герасима они еще и застеклены.

Не прост, ох не прост мой местный коллега по медицинскому цеху. В полном молчании мы не в ногу быстро подошли к этой светлой лекарне. Нас сопровождал только дробный звук шагов по мостовой, да боевые возгласы тренирующихся воспитанников в квадратах. Вовсю светило солнце, радостно освещающее очередной отрезок моего пути во сколько-то сотен шагов между внутренними постройками к новому повороту судьбы — я это почему-то почувствовал всеми сжавшимися от волнения внутренними органами. Я не просто чувствовал шестым чувством — я знал: отсюда, из этого медучреждения братьев во Христе мне будет предоставлена новая возможность проявить себя не только в лечении немощных и занедуживших, но и осуществить идею фикс моего воинственного деда.

Прием-передача моего подрастающего организма из одних, крепких, мозолистых монашеских рук в другие — загадочные, но, не сомневаюсь: не менее сильные, умелые, произошла быстро и беззвучно. Вот эти самые умения отца Герасима, наличие которых вне зависимости от его воли непроизвольно излучали его глаза своим уверенным, твердым, но одновременно и добрым взглядом, я страстно хотел приобщить к своему солидному врачебному опыту. Не знаю, как я это чувствовал, но появившийся на монаший стук в дверь человек имел явно незаурядную личность и как магнит притягивал к себе внимание других людей.

Отца Герасима я рассматривал внимательно и молча, пораженный исходящей от него силой и добротой. Возрастом примерно лет сорока. Высокий. Черные борода и усы аккуратно пострижены, значительно короче, нежели у местных священнослужителей. Борода была выстрижена интересной формы, обращавшей на себя внимание — такие бороды я иногда видел в своем времени у пациентов моей клиники. Эспаньолка всегда хорошо смотрится, я сам ее носил одно время, пока не победили усы. Голова также черноволоса и черноброва, без седины, пострижена «под горшок», как многие вокруг. Голова не покрыта скуфьей, как у других. Глаза серые и, как мне показалось, немного раскосые: может, среди его предков были азиаты. Сквозь уверенность, твердость и доброту в его глазах, как в догоравших поленьев камина, проскакивали веселые искорки. Фигуру рассмотреть не представлялось возможным — мешкоподобная ряса ее полностью скрывала. Могу уверенно сказать: огромного живота отец Герасим не имел. А вот руки меня поразили. Длинные ладони с длинными ухоженными пальцами, с коротко остриженными ногтями. Ни единого намека на грязь под ногтями, которую я частенько наблюдал у других обитателей монастыря — значит, Герасим к гигиене относится серьезно.

Я поймал себя на мысли, что столь внешне харизматичного, симпатичного и располагающего к общению с ним человека я давно не встречал и очень рад этому новому знакомству. В моей черепной коробке содержался богатейший жизненный опыт, который маскировался моей мальчишечьей внешностью. Этот опыт по мельчайшим внешним признакам определил: кажущаяся посторонним неприступность образа монастырского врача и дистанция, которую он держал при общении с другими — вынужденные меры и не будут препятствовать в развитии наших отношений. Мне не терпелось приступить к занятиям и беседам с этим необычным человеком.

— Ну, чего застыл истуканом, о чем задумался — по глазам вижу? — спросил отец Герасим приятным баритоном. — Раз пришел, то давай знакомиться. Зовут-то тебя как?

— Воспитанник Василий, — спокойно и серьезно произнес я, кивнув головой в знак уважения к собеседнику, после непродолжительной паузы, почему — то слова в горле застряли.

— И чего от меня хочешь, отрок?

— Прошу вас взять меня в ученики, давно мечтаю овладеть умением излечивать людей от всяких болезней.

— Тю на тебя. Все хотят быть проповедниками или воинами, а ты в лекари податься хочешь.

— Да, хочу людей лечить, очень, и надеюсь, что вы меня многому научите, — ответил я и поведал ему о своем случае, начиная с момента появления в этом мире в теле умственно отсталого мальчика, то есть с того момента как я очнулся после удара молнии.

— Забавно-забавно, — произнес Герасим, качая головой. — Впервые слышу, чтобы после попадания в кого-то молнии человек оставался живым, да еще из дурака превращался в нормального мальца. А ты, случайно, не врешь? В глазах твоих лжи не замечаю. Но очень необычный случай.

— Вот тебе святой истинный крест, — я перекрестился. — Можешь посмотреть на голову, там осталось пятно без волосьев, — скинув скуфью, нагнулся к Герасиму.

— И правда, отметина присутствует, — слегка пропальпировал мою маленькую плешь Герасим. — А после этого ничего странного за собой не замечал?

— Еще на груди осталась отметина от священного распятия, которое я носил на груди, вот, посмотрите, — я обнажил свою младую грудь с крестообразным ожогом и продолжил, — замечал, говорить начал и понимать чужую речь. Мама сказала, что Господь мне помог в разум войти в ответ на ее долгие молитвы.

— Господь может творить чудеса — ему все под силу. Давно у меня не было учеников. А что ты знаешь о человеке?

— Две руки, две ноги, одна голова. Рот, чтобы есть и говорить, уши, чтобы слышать, глаза, чтобы видеть.

— Это понятно. Что внутри человека находится, ведаешь?

— То великая тайна, мне ее постичь негде было.

— Читать, писать и считать научился?

— Отец Ефимий говорит, что я способный, его науку усвоил.

Герасим решил проверить знания, сунул в мою руку Библию в кожаном переплете. Оказывается, отец Герасим еще умеет и доверять: так без опаски дает в мои руки такую ценность, не опасаясь, что я могу ее случайно порвать.