– «Не всегда адекватно реагирует на замечания руководителя», – зачитала врач. – Поясните, как это понимать?

– Всякое бывает… – пробормотал я, поморщившись.

– Если взрослая женщина на критику начальника начинает лить слёзы – это, я считаю, неадекватная реакция. Вы тоже плачете?

Издевается? Возможно… Я вспомнил высказывание, услышанное от своего друга и тёзки Сальникова, и процитировал:

– Нервный человек не тот, кто орёт на подчинённого, – это хам. Нервный человек – тот, кто орёт на своего начальника.

– Даже так? Сколько вам полных лет?

– Не помню… Двадцать четыре… кажется.

– А отчего же не помните? С памятью плохо?

– Вы чего ко мне пристали?! Я свой возраст помнить не обязан!

Не врал я ей. В самом деле частенько забывал, сколько мне. За ненадобностью.

– А ну прекратите! Нечего мне тут психа изображать!

Я смутился: и впрямь реагирую излишне агрессивно. Дёрнул плечом и пробурчал:

– Не изображаю я психа… – Помолчал и добавил: – Обстановка у вас тут дюже «приятная», вот и завёлся…

– Я много пациентов за время своей работы здесь повидала. Но почему вы так себя ведёте, мне не совсем понятно… Судя по наличию высшего образования, интеллектом вы не обижены. Можете быть свободны!

Я встал и покинул кабинет. Санитар, карауливший у двери, впустил меня в отделение и сказал:

– Медсестре передай, чтобы вела следующего!

Я кивнул.

– Вот и поговорили… – пробурчал я, шагая по коридору.

И впрямь можно подумать, что на публику работаю. Оправдываться теперь тоже глупо…

Озвучив на посту просьбу санитара, я вошёл в палату. Здесь ничего кардинально не поменялось – двое новеньких по-прежнему жались по чужим койкам. На моей, в частности, сидел высокий худощавый парень – с виду типичный студент. При моём появлении он вскочил. Я бухнулся на постель, а этот стеснительный мальчонка так и остался стоять.

Чуть погодя я предложил ему:

– Присаживайся. До ночи ещё далеко.

– Спасибо, – поблагодарил он и снова опустился на край кровати.

– Как тебя звать-то?

– Дима.

– Лев, – представился я и обратился уже ко второму: – А тебя как величать?

– Алексей.

– На чём спать будете, узнавали? Или вы, как бобики, на полу собираетесь обосноваться?

– А… у кого? – беспомощным голосом спросил Алексей.

– У медперсонала отделения…

Я повернулся на бок и закрыл глаза. Спать не хотелось, но и смотреть на всё это тоже. Так и лежал бы, не вмешиваясь ни в чужие дела, ни в чужие разговоры. В друзья никому навязываться я не собирался. Впрочем, и врагов наживать не стремился. Только вот получится ли? Не верю… Прощаясь утром с Полиной, я сказал, что не вижу смысла в её визите в первый же день, но сейчас жалел о своих словах.

– А ведь военкоматчиков больше всех, – многозначительно произнёс алкоголик с гонором. – Надо бы с новеньких денежку собрать. На вливание в коллектив.

Сказанное относилось и ко мне.

Я открыл глаза, повернулся на спину, сел, а затем, глядя в ухмыляющуюся рожу этого «общественного активиста», сказал:

– Ага! От мёртвого осла уши. Получишь у Пушкина[18]!

Почти все находившиеся в палате дружно загоготали, и стало понятно, что вопрос по «вливанию» снят с повестки дня. Из бодрствующих не смеялись только я да мой новоиспечённый враг. Чувствовалось: этот не забудет, как его обломали. Жаль, нет под рукой ничего похожего на отвертку – выкрутить бы болты, крепящие дужку кровати. Так, на всякий случай… Но я понимал: в клинике побывала не одна сотня дерзких и буйных. У здешних медиков имеется многолетний опыт работы с подобными пациентами, так что ничего подходящего на роль отвертки я не найду.

Вторую смену наконец-то позвали ужинать, и мы, вскочив с коек, бросились обуваться. Когда я, сидя на корточках, завязывал шнурки на кедах, гонористый алкоголик, проходя мимо, попытался ударить меня коленом в плечо. Видимо, собирался «отсушить» мне руку. Но то ли он не рассчитал, то ли я рефлекторно среагировал на движение, и нога прошла вскользь.

Что это было: провокация или начало открытого конфликта?

Всё произошло достаточно быстро, и окружающие могли ничего не заметить.

А недруг мой уже мчался вниз по лестнице.

Закончив возиться с обувью, я спустился в столовую. Там, оглядевшись, пришёл к выводу, что устраивать разборку в присутствии санитаров и ещё двух пациентов, выполнявших функции надзирателей (местные за глаза называли их вертухаями[19]), будет чревато проблемами. Ясно одно: если этот литрболец и впрямь нацелен помериться достоинствами, то сегодня вечером дело дойдёт до рукопашной.

Но судьба и медперсонал всё решили за нас: пациентов, находившихся в карантинной больше недели, перевели в другие палаты. Моего врага отправили в седьмую.

Идти на чужую территорию и качать там права было бы откровенной глупостью как с его, так и с моей стороны. Конфликт перешёл в стадию замороженного.

Подведём итоги дня… Иерархия в карантинной палате строится по тем же принципам, что и в тюремной камере. Вежливость здесь наверняка примут за слабость, так что интеллигентские замашки лучше оставить в стороне.

Наркоманы и алкоголики будут прессовать бесхребетных. То, что я готов дать ответку, окружающие уже поняли. Это мне в плюс. Но есть ли резон первым кидаться в драку? Больница не рядовая, и есть риск угодить в палату для буйных. А если вдобавок напичкают седативными препаратами, то от характера и вовсе ничего не останется. Понять бы, где та граница, переступать которую не сто́ит!

Завтрашний день наверняка принесёт ответы на эти вопросы. Будем надеяться, что безболезненно…

А с заведующей я закусился совершенно зря. Во-первых, следует решить проблему с военкоматом. Во-вторых, я хочу понять: что же на самом деле происходит в моей голове?

Значит, придётся налаживать с ней отношения.

До отбоя оставалось часа два. Чтобы убить время, расписали с соседями по палате партию в тысячу.

Пришёл в себя наркоман, поступивший чуть раньше меня. Сарафанное радио в отделении работало хорошо: открывший глаза, но толком не оклемавшийся после реланиума парень ещё только пытался сесть, а рядом с ним уже нетерпеливо переминался с ноги на ногу Евсеев. Однако добиться чего-нибудь вразумительного от собрата по несчастью Евсей не смог: очнувшийся отвечал односложно и часто невпопад – сказывалось остаточное действие успокоительного.

Передачи с воли в этот день Евсей тоже так и не дождался.

В половине десятого настала пора готовиться ко сну.

Местный туалет оказался подобием сельского клуба. Здесь постоянно толпился народ: одни разговаривали «за жизнь», другие курили, третьи использовали помещение по назначению – справляли естественные потребности в чаши «Генуя», стирали носки, чистили зубы, умывались.

Тереть что-то с постояльцами отделения у меня не было никакого желания. Поэтому я, завершив все гигиенические процедуры, вернулся в палату. Лёг на свою койку и укрылся одеялом.

Медсестра объявила отбой, погасила свет и заперла решётку на замок.

Засыпая, я подумал, что это, конечно, не тюрьма, но…

Анализы я сдал в шесть утра и теперь, в восемь, снова спал. Сквозь сон слышал, как пациенты из других палат, переговариваясь друг с другом, плелись в сортир. Карантинным торопиться с подъёмом было не обязательно: ели мы во вторую смену, а значит, можно подремать минут ещё так… полчаса. Громко и нудно бубнил один из больных – тот самый, что вчера пытался выразить свою любовь к уборщице. Я уже знал: он бывший мент[20]. Прозвище – Чебурашка. И он никогда не расстаётся с целлофановым пакетом, в котором лежит классический такой пресс – пачка денег, перетянутая резинкой от презерватива. Купюры, правда, разношёрстные, и потому, за исключением Чебурашки, истинный размер сбережений никому не ведом.