Вот рядом с мыловарнями и располагались кузня с мастерской по производству проволоки. В последнее время медной, по заказу Брюса. Братья Степные получили этот заказ, потому что умели виртуозно делать волочильные доски, изготовление которых было своего рода искусством. И вот я, находясь в худшем настроение из всех, что у меня были за все время, которое я здесь уже провел, вытащил их из кузни и притащил в специально оборудованную мастерскую, которую в быстром темпе установили в Лефортовском парке, переоборудовав под нее одну из конюшен, которая почему-то не использовалась.
В общем, с машиной на паровой тяге все у нас получилось, вот только те самые волочильные доски, чтоб их, быстро приходили в негодность. Волок не выдерживал большего количества проходящего через него металла, и доски приходилось постоянно заменять на новые.
Тогда я попробовал метод Брокедона и использовал в качестве волока алмаз. Метод помог, но лишь частично: во-первых, диаметр получаемой проволоки ограничивался размером камня, и из этого плавно вытекало, во-вторых, это было очень дорого, не говоря уже о сложности элементарно просверлить в алмазе дырку. И все вместе это привело меня к проблеме стали, в данном случае легированной, которой еще в мире не существовало. Только вот, чем ее легировать, если большинство элементов еще не открыто, а крокоит, из которого можно извлечь хром, опишет только Ломоносов да и то… Вот тут я немного подзавис. Ну конечно же, Ломоносов. За каким чертом отправлять его учиться куда-то заграницу, если многие знаменитые ученые уже сейчас ничем не занимаются, а делают вид, что заняты разработкой и созданием университета. Какой-то незамутненной извилиной, единственной, что еще осталась нетронутой царящим в голове хаосом, я понимал, что сейчас несколько несправедлив к ученым мужам, но меня уже было не остановить. Какой смысл создавать этот гребанный университет, если мы даже какой-то паршивый марганец и хром из пород добыть не умеем?
— Продолжайте, — хмуро сообщил я кузнецам, которые, в отличие от меня были очень даже довольны получающимися результатами, и вышел из мастерской.
По Москве был объявлен десятидневный траур по Евдокии Федоровне, поэтому гости из Франции откровенно скучали в Лефортово, но мне было на них наплевать. Я приказал седлать Цезаря и, не обращая внимания на пытающуюся что-то мне сказать любовницу Орлеанского шевалье, умчался из дворца в сопровождение только трех гвардейцев.
По дороге к бывшему дворцу Долгоруких, который облюбовал Бильфингер в качестве основы будущего университета, я заехал в Славяно-греко-латинскую академию и приказал заикающемуся от неожиданного визита Архиепископу Герману, возглавляющему академию, привезти в искомый дворец учащихся посмышленей, да чтобы все первого году обучения были, не более пяти рыл. Сам же, развернувшись, вылетел из монастыря, в котором располагалась академия, отмечая про себя, что он никуда не годится, и нужно кому-то приказать заняться переносом этого учебного заведения в более приличное место.
В будущем Московском университете, высочайший приказ о создании которого уже лежал в канцелярии, и дожидался только моей указки, чтобы пустить его в ход, царило оживление. По холлу постоянно пробегали какие-то люди, которые что-то переносили из стоящих во дворе подвод. Возле дверей стояли оба Бернулли и отец, и сын, отец, похоже, захваченный суетой, царящей вокруг, уезжать домой не собирался, что меня в общем-то устраивало. Бильфенгор носился вокруг таскающих здоровенные сундуки мужиков и причитал.
— Осторожнее. Да, осторожнее же, медведь косолапый, — орал он, на мой взгляд больше отвлекая носильщика, чем наставляя оного.
— Государь! Слава Господу! — ко мне подлетел Шумахер, каким-то волшебным образом материализовавшийся здесь в Москве. Я, моргая, уставился на это скандальное чучело, предполагая, что от различных дум и переживаний слегка разумом ослабел и ко мне пришли такие красочные галлюцинации. Потому что кого-кого, а Шумахера здесь быть не должно было и точка. Да и Бернулли, к которым присоединился взъерошенный Эйлер, определенно его не видели, потому как внимания никакого не обращали. Эйлер же больше кокетничал, отказываясь от награды, а сам орден Святого Александра Невского похоже не снимал, даже, когда мыться ходил. А все мои иноземцы вынуждены были мыться, потому что нюхачи, заскучав дежурить на ассамблеях, где все меньше и меньше нарушителей находили, отправились «в народ» учредив обходы, размахивая моим указом.
Остальные коллеги-ученые на орден поглядывали с плохо скрываемой завистью, что заставляло Эйлера еще больше выпячивать грудь и просто лучиться самодовольством. Что ни говори, а ученые — люди, очень зависимые от признания. И на этом можно играть, тем более, что орден имел слишком малое денежное содержание, чтобы всерьез обеспокоиться о последствиях. Но, так получилось, что Эйлер был пока единственным, кого я вообще наградил хоть каким орденом, так что ни о каких злоупотреблениях и речи быть не могло.
— Государь, Петр Алексеевич, ты же прибыл сюда, чтобы этих разбойников, татей с большой дороги покарать?! — я снова повернулся к Шумахеру и решил осторожно уточнить.
— Иван Данилович, а ты какими судьбами здесь в Москве оказался?
— Так ведь все, все, что нажито непосильным трудом, умыкнуть захотели, ироды проклятые! — и он погрозил кулаком стоящему и делающему вид, что его не существует Бернулли-младшему. А я, прищурившись, посмотрел на сундуки. Кажется, я начинаю понимать, в чем дело.
— Если в сундуках экспонаты кунцкамеры, и книги библиотеки, то это я приказал их сюда перевезти. Все эти вещи, Иван Данилович, должны в учебный процесс быть вовлечены, а не стоять на потеху людям, которые ничего в них не смыслят.
— А что тогда с Академией наук будет? — Шумахер перестал истерить и уставился на меня не мигая.
— А что с ней будет? Так и останется почетной синекурой, которая будь чесать по загривку наших ученых мужей, льстя их самолюбию. Звание академика всегда звучало гордо. А вот книги и экспонаты кунцкамеры должны приносить пользу.
— Но, мне-то что делать, государь? — на Шумахера было жалко смотреть. Столько боли в глазах стоящего напротив меня человека я не видел ни разу в жизни.
— Не переживай, Иван Данилович, что-нибудь придумаем. У меня талантливые люди без дела не остаются, — я внимательно посмотрел на главного скандалиста Академии наук, на которого в свое время упало столько власти, что, похоже, он не справляется с ее тяжестью.
В холле было холодно из-за распахнутой двери. Один из вносимых сундуков привлек мое внимание, кажется, я знаю, что в нем находится. Когда носильщики поравнялись со мной, я крикнул:
— Эй, сюда это тащите, — мужики остановились, посмотрели в мою сторону, и до них только что дошло, что Шумахер надрывался не просто так, взывая к государю. Подтащив ящик, они очень осторожно опустили его передо мной и остались стоять, комкая в руках снятые шапки. Я же протянул руку, требуя ключ, который мне тут же вручил подскочивший Бильфингер, до которого тоже, похоже, только что дошло, кто это тут стоит такой тихонечко в сторонке. Опустившись на корточки перед сундуком, я откинул крышку. Да, я не ошибся, это именно то, что мне и надо было. Вытащив два камня, черный и ярко красный, и повернулся к Бильфингеру, потрясая находкой и зарычал. — Это что такое, Георг Бернгардович? Что это я тебя спрашиваю?
— Это минералы, государ, — он явно не понимал причины моего жуткого настроения.
— Да что ты говоришь, минералы, значит, — я сунул ему под нос черный камень. — И что это за минерал такой? Я вот не знаю, что это. Может быть, Иван Данилович знает? — и я развернулся к злорадно усмехающемуся Шумахеру. — Так что это, Иван Данилович?
— Я не… я не знаю, государь, — промямлил побледневший Шумахер.
— Ах, ты не знаешь, а ведь именно тебе было поручено следить за экспонатами. И если раньше, минуту назад, я еще думал про то, что, возможно, совершил ошибку, приказав перевести все в Москву, то теперь я вижу, что не ошибся! И это первый же попавшийся мне на глаза сундук, и я даже представить не могу, что может быть в остальных. Почему экспонаты не подписаны? Почему просто валяются все вместе как попало? — Эйлер переглянулся с Бернулли и отступил в тень, чтобы монарший гнев его не коснулся, а будущий ректор стоял покрасневший от злости, не зная, как реагировать.
