– Смотри, – сказала Акико, – планеты вращаются.

– Да, – задумчиво подтвердил Лев, глядя в телескоп.

Его мир вращался, поворачиваясь и отворачиваясь от Солнца. Отправившись на поиски музы, удачи и нового дома, Лев был тепло встречен в жилище астронома и его дочери. Библиотека с полками, ломящимися от книг, была в распоряжении малыша круглые сутки. А как его восхищали изобретения хозяина!

Лев и Акико теперь часто наблюдали за небесными телами, погружаясь в поразительную красоту космической природы. Недосягаемые для людей дали, в сотнях парсек от города паровых машин, от Земли, восхищали.

Больше всего малыша поразила огромная космологическая модель, собранная отцом Акико собственноручно. Астролябия – так он назвал своё творение.

– Мой отец долго трудился, мастеря её. Внутри этих объектов столько запасных частей, винтиков и механизмов! А сколько стоит за всем этим расчётов! – восхищалась дочь астронома. – Но знаешь что? Ни телескоп, ни астролябия не сравнятся с тобой.

– Каждый человек уникален, Акико. Мой покойный отец всегда неустанно повторял мне это.

– Несомненно, но ты уникальней любого человека, Лев. Ты – настоящее чудо.

Слова Акико глубоко тронули малыша, хотя он даже не понимал до конца, что конкретно она имеет ввиду. Лев вновь обрёл потерянное на ярмарке тепло.

– Я спою тебе перед сном?

– Ну конечно, – Акико широко улыбалась, блестя своими очарованными глазами.

И Лев пел ей, пел каждую ночь, убаюкивал, а потом и сам устраивался на ночёвку.

Безмятежное спокойствие длилось годами. Акико подросла.

Жизнь изменилась, когда грубые мужские руки, схватили малыша ночью.

– Нет, что Вы делаете? – астроном грубо подхватил Льва, отнёс и бросил в подвал, заперев за собой дверь. – Что происходит? Что я сделал не так? Где Акико?

Лев тихо плакал, опустившись на пол:

– Папа, почему ты оставил меня в тот день? Папа…

Лев ходил среди хлама, которым был забит подвал астронома: «Где Акико? Что случилось? Почему она не придёт и не выпустит меня?»

Немало бед знал сын Сато, те, что стряслись с ним, прокатились чередой кажущихся падений и попыток взлёта, чередой, о которой в кромешной тьме было невозможно не думать.

Гибель отца на ярмарке начала полосу событий, резко изменивших размеренную жизнь в коморке мастерской. Его побег, столкновение с негодяями, спасение Кенджи. Его друг и защитник, как казалось, впервые обретённый после смерти папы, сам оказался ренегатом. Сын Сато бросил его за корысть. Акико убедила Льва оставить сирот, не выступать на улицах, а жить в богатом доме, петь лишь для неё, наблюдать за звёздами. Она повзрослела, а он нет.

Совершил ли ошибку малыш, оставивший своих заступников?

Он знал, что может ошибаться. Даже в песнях. Нет, только в одной. Когда Хатори просил спеть ему и отцу перед уходом на ярмарку. Уже за дверью он сказал: «Ты же помнишь этот стих? Малыш переделал его, но зачем ты позволил ему читать подобное?»

Лев изменил слова песни, и без того грустной. Возможно, поэтому он никак не мог вспомнить их. Даже Акико, его муза, не смогла помочь. Где же она?

– Акико! – Лев нащупал в темноте дверь, громко постучав, – Помоги мне! Выпусти меня!

Малыш тарабанил долго и упорно, пока громкие шаги не приблизились к его темнице с другой стороны. Дверь открылась. На пороге стоял астроном со свечой. В его глазах было неподдельное удивление.

– Выпустите меня! Здесь сыро! Пар и туман проникают с улицы, и мне становится плохо.

– О Богиня, – астроном прикрыл рот рукой. – Как это возможно? Кто твой творец?

– Мой папа Сато, знаменитый мастер-механик, но он не создавал меня, а усыновил! Отпустите меня! Я умру здесь, разве Вы этого не понимаете? Я маленький мальчик!

Отец Акико прослезился, и на его лице прочиталась гримаса неподдельного испуга и удивления.

– Сато, этот безумный гений заставил тебя так думать. Зачем он так поступил?

Лев был обескуражен. Чего он не знал о себе всё это время?

Лев.

Он продолжал так называть себя. Это было привычно. Сато так обращался к нему, Хатори, Кенджи, Акико и многие другие.

Малыш лежал на сыром полу подвала. Он просил астронома оставить его здесь после их разговора. До роковой беседы с хозяином дома, Лев хотел, чтобы его выпустили, хотел хотя бы поинтересоваться, где Акико, неужели он ей не нужен больше? Но та правда, что открылась перед малышом, заставила его потерять какой-либо смысл в своих песнях. Во всех, кроме одной, той самой, что он не спел Сато в последний день его жизни. Вернее спел, но ошибся, поменял слова, слукавил.

«Лукавство» – герой открыл для себя новое слово.

«Какая теперь разница?» – Лев скрывал строки песни от самого себя, возможно предчувствуя, что когда-то его история может закончиться ими.

Автоматоны и заводные игрушки разных форм были знакомы ему хорошо, но ни какие из них, даже человекоподобные модели, не мнили себя живыми.

«Сердце болит», – показалось сыну Сато. Хотя нет. Он – Лев Бессердечный. Малыш вытянул хромовые лапки с гидравлическими искусственными суставами, прижал к голове никелевые уши, а бронзовый хвост к полу, шестерёнки внутри закрутились быстрее. Лев запел:

«Механический кот заржавел от туманов.

Лев Бессердечный – удивительный автоматон, механический кот, исполняющий песни, мнивший себя живым мальчиком.

– Передо мной просто собака! – Сумико Ямамото презрительно посмотрела на подозреваемого. – Вы признаётесь в убийстве собственной жены, это так?

– Явка с повинной уже ничего не значит?

– Следствие разберётся, а суд вынесет приговор. До тех пор, профессор Артизан Акио, Вы – подозреваемый.

– Тем не менее, Вы, детектив Сумико Ямамото, называете меня собакой?

– За столь эмоциональное высказывание прошу принять мои извинения, – детектив не была до конца искренней, но осознала своё допущение. – Я не в праве была оскорблять Вас.

Человек, расположившийся перед госпожой Ямамото в тесном помещении для допросов со слабым газовым освещением, был профессором местного университета. Несмотря на растерянную в последнее время репутацию, он был сифу – учителем, и никак не заслуживал упрёков со стороны юной Сумико.

– Вы думаете, что оскорбили меня? – Артизан рассмеялся. – Это не так. Знаете, детектив, я посвящаю свое хобби стихам. Не хоку, скорее тем, что предпочитают на северо-востоке от Эбонхэбэна. В последнее время у меня не складывались отношения с коллегами. Я посвятил им строки, когда пришёл и услышал их тихие переговоры и перешёптывания. На своей кафедре я схватил листок бумаги и начал писать, едва поспевая пером за своими мыслями. Вот послушайте: