Очередь тоже повеселела.

Я ехал домой на троллейбусе № 74 и читал Валерия Попова. И вот когда Анатолий Мариенгоф… Ой, это из Прилепина. На самом деле я читал, как Зощенко отравили газами. И вот когда, значит, Михаила Михайловича отравили хлором, как бедных сирийских жителей, то водитель объявил, что следующая остановка «Бассейн», а я живу в Люблино уже двадцать лет, и все это время остановка называлась «Магазин “Оптика”».

Услышав, что следующая остановка называется «Бассейн», я испугался, подумав, что сел на другой маршрут, но все автобусы, троллейбусы и маршрутки до меня идут прямо, сворачивать негде, поэтому у меня по лбу потек пот.

Представилось, что я попал в другой район, туда, где находится не моя квартира, а жилплощадь какого-нибудь Евграфа Платоновича Дубикова, и сейчас я войду в чужой дом, сяду за чужой стол, съем чужой борщ, приготовленный чужой женой, за что меня арестуют органы правопорядка.

Мои дети, родственники, жена Лена и родители будут рыдать и страдать, не понимая, что к Дубикову я проник случайно, перепутав действительность.

Увидев все это вживую, я выбежал на ближайшей остановке, этой самой «Бассейн», и каково было мое удивление, когда я оказался на своей остановке «Магазин “Оптика”».

Я внимательно рассмотрел мир. Рядом ходили привычные дети и старушки, на лавочке сидели бомжи и требовали законный полтос, над овощным ларьком победно развевался флаг Абхазии, сосед Егор привычно протянул мне руку для рукопожатия. Все было как всегда, но на остановке висела табличка «Бассейн» вместо «Магазин “Оптика”». Это ошарашивало и пугало.

Надо признать, что магазин «Оптика» уже года три как разорился. Сначала сдавал в аренду свои площади каким-то прощелыгам по чуть-чуть, прощелыг становилось все больше и больше, а магазина все меньше и меньше, пока весь зал не заняла продуктовая «Магнолия», где из-под полы ночью можно купить водку.

И вот теперь какой-то бесчувственный чиновник, возможно сам мэр Москвы, не спросив жителей района, изменил название остановки.

«Что же будет с нами теперь?» – думал я, бредя к своему дому № 13, готовый ко всему: к переименованию улицы, перенумерации дома, перефамиливанию меня и даже к переизбранию президента.

У метро «Люблино» на лавочке с полузакрытыми глазами лежит издательша с желтым метровым плакатом на длинной палке «Издадим Вашу книгу».

– Что, – спрашиваю, – печатаете?

Открывает один глаз, медленно осматривает меня, от ботинок фабрики «Воронежская обувная продукция» до китайской футболки «Не посрамим».

– Вот, – говорит, – всякая мерзота подходит и норовит издаться за мой счет.

Я удивляюсь:

– А как надо?

– Надо за счет автора, – отвечает издательша и отворачивается от меня окончательно.

Меня раздражает невнимание ко мне. Может, я Лермонтов, или Бабель, или Конан Дойль, – но издательша лежит на лавке и не двигается.

– С утра лежу, никто не подходит, – говорит издательша и стреляет у меня сигарету.

Я даю ей «Донской табак» и оглядываю толпу, спешащую в парк Люблино. Наверняка среди них есть авторы. Сейчас не пишет только ленивый. Но никто не подходит.

– Совсем не читают, – сопит издательша и поднимается с лавки. Желтое знамя «Издадим Вашу книгу» колышется над ее головой, где-то в вышине светит жгучее июльское солнце.

Мне кажется, что читают, но как-то не так. Я сам покупал последнюю бумажную книгу четыре года назад. Цифра убила мир. Скоро библиотеки закроют за ненадобностью или сделают из них кофейни, игровые комнаты и виртуальные бордели. Достоевского запретят, Толстому сбреют бороду и отправят в утиль, Пушкину обрежут бакенбарды.

Когда объявили о сносе нашего пятиэтажного кирпичного сталинского дома № 13 с гулкой аркой и ажурными балкончиками, то все со всеми перезнакомились.

Я-то раньше соседа напротив не знал и не здоровался ни с кем, а тут мне: «Привет, Вячеслав Анатольевич, здравствуйте, Вячеслав Анатольевич, как дела, Славик».

Бывало, когда стоял курил на лестничной клетке, то соседи молча пройдут или цыкнут что-нибудь, а тут все друг к другу стали ходить в гости, все рассказывают о своих семьях. Кто когда сюда переехал, кто сколько лет живет. У всех радостные, открытые, возвышенные лица, все готовы к титанической борьбе. Ведь никто не хочет, чтобы его крепкий теплый домик с уютным тихим двориком заменили на тридцатиэтажную бездушную стандартную бетонную коробку.

Люди повадились собираться во дворе компаниями и, размахивая руками, громко говорить:

– Мы любим, любим дом!

– В этом доме прошла наша молодость!

– Куда же нам теперь деваться!

– Здесь нам знаком каждый уголок!

То и дело они ходили в жэк и администрацию и растерянно и смущенно, а то и угрожающе спрашивали у таких же растерянных и ничего не понимающих чиновников:

– Зачем сносить то, что построено на века и будет жить вечно, зачем вносить в цельное природное явление разрушение и смерть?

Но бедные и замученные депутаты и префекты только покачивали головой и как-то задумчиво и грустно отвечали:

– Жизнь не стоит на месте. Все мы рождаемся, плодимся и умираем. Ничто не вечно под луной. Каждый дом должен быть уличен в собственной старости и бессилии. Мы должны разрушить пятиэтажные дома, а на их месте возвести радостные, смешные, понятные тридцатиэтажки, в которых будут жить простые русские люди, полные любви и благости. Зачем вы сюда пришли? К чему вы смущаете мэра и президента?

И люди, и я, и мы стояли и не могли понять депутатов и префекта. Что они говорят? Что это за речи? Почему смерть так сильна и властна? Есть ли где-нибудь мир и сострадание? Но нас никто не понимал и никто не слушал.

Мы стали плохо спать. Иногда во дворе по ночам на лавочках собирались старухи, мучимые бессонницей. Они грустно и протяжно вздыхали, и даже таджики, люди неместные и, в общем-то, к судьбе дома безразличные, стали нам глубоко сочувствовать, о чем-то непонятно переговариваясь у помойки.

Однажды мы проснулись, а весь дом был заклеен листовками, предлагающими идти на митинг. И Сергей Иванович с Донбасса, и Анна Михайловна с пекинесами – все решились броситься на штурм, но потом, поговорив на детской площадке о судьбах Родины, постановили на демонстрацию не ходить, боясь способствовать Западной Европе и Америке в деле разрушения российской государственности.

«Что же нам делать, – думали все, – что же нам делать?»

И тогда Андрей Петрович, старый больной сталевар, сорвавший спину ни на одной домне на литейно-механическом заводе, предложил посадить вокруг дома тополя, чтобы пришедшие на снос экскаваторы, уткнувшись в природную красоту, не могли дрогнувшей рукой разрушить дом, ибо все мы добрые и порядочные люди.

Это был ясный, солнечный и прекрасный день. Все население нашего дома № 13 по проспекту 40 лет Октября вышло на субботник. Из дальнего питомника совхоза «Мелиоратор», расположенного в Куровском районе Подмосковья, привезли пушистые тополя, медвяные липы, трепещущие яблони и гладкоствольные березы.

Дети, мамы, папы, бабушки, дедушки и таджики копали блестящими лопатами глубокие теплые ямы, в которые опускали тоненькие саженцы.

Когда губастое овальное светило закатилось за горизонт, весь дом был окружен молодым густым лесом, через который не могла прошмыгнуть даже мышь.

На следующее утро урчащие клыкастые бульдозеры с отвисающей до пола слюной не пробились к нашей прекрасной сталинской пятиэтажке.

Все население ликовало! Депутаты, префект и мэр были в бешенстве!

Хочется умереть летом. Даже не летом, а где-нибудь в сентябре, когда пройдут дожди первой декады и установится тихая пятнадцатиградусная осенняя погода. Если умираешь в январе, хоронить холодно, да и на могилку твою потом в лютые морозы на годовщину никто не придет.