Она подходит к нам уверенно и гордо, отпускает собачек гулять по зелененькой травке сквера и, высоко подняв указательный палец правой руки, говорит:

– Вы видели?

Мы молчим. Мы каждый вечер видим и слышим от Анны Михайловны одно и то же. Павел аккуратно ставит под скамейку недопитую бутылку пива «Жигуль», одиннадцатилетний Игорек замирает и перестает набивать пятнистый футбольный мячик, электрик Семеныч пытается покинуть нас скромно и незаметно, но Анна Михайловна хватает его за пуговицу старого пиджака с глубокими накладными карманами а-ля семидесятые и шепотом повторяет:

– Как можно не попасть с пенальти в ворота?

Мы еще больше напрягаемся, слышно, как настырный и безжалостный овод жужжит около моего уха. Где-то вдалеке потявкивают одиннадцать пекинесов Анны Михайловны, загнавших несчастную бесхвостую кошку Лизку на самый высокий тополь нашего двора.

Анна Михайловна медленно обводит нас взглядом. Мы вжали головы в плечи, окурок «Донского табака» повис на моей нижней губе.

– Охереть! – громко и внятно на весь двор говорит Анна Михайловна.

Если честно, я немного опасаюсь за русского бразильца Фернандеса, не забившего гол с пенальти в матче Хорватия – Россия в четвертьфинале мирового первенства.

Я еще раз смотрю в милое, но ничего не понимающее лицо Анны Михайловны. Мне кажется, Анна Михайловна – это вестник апокалипсиса, но вместо черных коней с развевающейся гривой у нее 11 настырных пекинесов.

Мне кажется, если бы у Анны Михайловны был карающий меч, то она бы подняла его над головой, отрубила кучерявую голову русского бразильца Фернандеса и подняла ее над головой, как ветхозаветная Юдифь, обезглавившая ассирийского полководца Олоферна.

Анна Михайловна еще раз осматривает нас, отпускает пуговицу пиджака электрика Семеныча и медленно идет к своим пекинесам, чтобы спасти бесхвостую кошку Лизку.

Ковщик Павел достает из-под скамейки недопитую бутылку пива, Игорек чеканит футбольным мячом. Я смотрю на развернутый на ближайшем доме плакат:

ЕДИНАЯ РОССИЯ: БАРКЛАЙ ДЕ ТОЛЛИ, БАГРАТИОН, ФЕРНАНДЕС.

Я проснулся в субботу около десяти часов и решил сходить в парк Люблино. До него километр. Побрился, умылся и вышел на улицу. Солнце улыбалось ярко и весело, и мне хотелось, чтобы в парке было ярко и весело, потому что иногда именно это и нужно.

Пешком идти не хотелось, я сел в маршрутку и проехал пять остановок до Люблина, потом вышел, оглянулся и двинулся по главной аллее.

Здесь мне знаком каждый куст. Здесь двадцать лет назад я любил красивую девочку. Здесь я встретил другую красивую девочку и чуть не влюбился в нее, за этим поворотом стоял пивной ларек, и я любил сидеть на берегу прекрасного пруда на темной выцветшей лавочке, курить сигареты и потягивать из горла зеленой бутылки жигулевское пиво, закусывая жареным бараньим шашлыком из окрестных палаток и стуча по дереву воблой.

Мне все здесь знакомо, но вдруг я почувствовал: что-то меняется в пространстве. Мне навстречу стали попадаться неформалы: татуированные и пирсингованные подростки и взрослые с розовыми, фиолетовыми и зелеными волосами в рваных джинсах, ехавшие на роликовых коньках, скейтах и гироскутерах.

Неформалы шли колоннами, тысячи и тысячи неформалов без пива, беляшей и семечек (они глотали попкорн!). Неформалы катались на каруселях, прыгали на тренажерах, запрещали мне разводить костер и выпивать на лавочке (из всех горячительных напитков я нашел только автоматы с кофе). Когда я попытался закурить сигарету, ко мне подошли четыре огромных добрых неформала и потребовали, чтобы я потушил сигарету, потому что в колясках сидят и лежат еще с десяток маленьких пухленьких неформальчиков.

Я стал искать любимый куст, но он был забетонирован. Я пошел к любимому дереву, но вместо него красовалась неформальная сиреневая пластмассовая сакура, мигавшая тысячью неоновых огоньков, на месте любимого пруда с жабами, лягушками и уточками красовался мраморный помпезный фонтан. У собак забирали какашки, кошки не гонялись за голубями, голуби не просили крошек. Исчезли рыбаки. С прудов, раскинувшихся голубой гладью, пропали беззубые красные пенсионеры и пенсионерши, которые здесь уже двадцать лет покачивали удилищами и тягали золотоголовых карпов и карасей. Их не было. В глубине парка пропали грибы, даже сыроежки.

Над всей идиллией летали автоматические дроны. Толпа неформальных детей тыкала в них пальцами, объедаясь гамбургерами, пиццей и кока-колой.

Я сел на отличную новую блестящую лавочку. Оглянулся по сторонам и вдруг понял, что в своей футболке «Битлз», кепке «Ну, погоди!», трениках с полосками и тапочках-вьетнамках неформалом уже являюсь я.

Мне представилось, что я сижу в зоопарке в клетке, на клетке табличка: «Неведомая зверушка». Неформальные дети тыкают в меня палками и суют мизинчики сквозь прутья клетки. Неформальные родители одергивают их и кричат с ужасом: «Прокл, Варвара, Святополк, уберите ручки, оно кусается!»

У моего дома номер 13 две остановки. Одна у магазина «Магнолия», а вторая (дальняя) у «Ветеринарной клиники». Я предпочитаю ходить на дальнюю. Даже не потому, что там кофейный автомат, а потому что каждое утро в 7:55 встречаю старого рокера. «Благородный дон» – называю я его. Седая шевелюра до плеч, но не расхристанная, как у Венедиктова с «Эха Москвы», а ровненькая. Что-то под солиста группы «Лейся песня» из конца семидесятых. Аккуратно подстриженные усы, белая мраморная кожа, чистые голубые, немного потертые джинсы, без дырок (как это сейчас модно) и не загнутые до щиколоток (как это сейчас модно). Чуть уловимый приятный запах дорогих сигарет «Кэптан блэк» и тройного одеколона.

Но это не главное. Каждое утро у него новая футболка черного цвета. Сегодня это «Юрай Хип». Я мысленно говорю благородному дону: «Джулай Монинг».

Вчера была «Роллинг Стоунз», и я прошептал: «Сатисфекшн».

Завтра будет (я проверял) «Битлз», и я произнесу: «Ви а ливинг ин ела субмарин».

Еще есть «Лед Зеппелин», «Дорс», и однажды я видел благородного дона в субботу у «Доминос-пиццы». Он красовался в «Ти Рэксе».

Я хочу стареть так же. Благородно, медленно, надежно, не предавая своей юности. Я хочу носить чистенькие глаженые футболки («Аквариум», «Зоопарк», «Кино», «Секс Пистолс»), курить сигареты «Донской табак» и вместо пива ввиду слабости здоровья поглощать имбирный морс из ближайшей сушишницы «Суши Вок».

Мы сидим в сквере. Передо мной семидесятилетний Семеныч, могли бы взять «Путинку», но купили кизлярский коньяк, деньги есть.

Вот, говорит Семеныч, закончил школу с тремя четверками, а в политех не поступил, какая-то дурацкая ошибка, и пошел помощником электрика на завод в Братске. Все учились полгода на второй разряд, а я за месяц. Странно, что наставник отпустил, все-таки за ученика дают десятку к зарплате, мог бы шестьдесят рублей заработать, а он говорит – иди, чему тебя учить, а учил странно. Я ему: Иван Степанович, что делать? А он: ищи, вот ткни сюда и ищи. А я думаю, что, блин, искать, но находил, сам находил, то есть наставник учил не как делать, а как мыслить, он как философ, что ли, Кант, говорил: просто твори. Я брал и творил: вот возьму провода, схемы, выключатели и иду к станку, а в тот день Иван Степанович заболел, и арматурщица орет: «Твою мать, электрик, у меня станок не работает». Я вообще не понимаю, как они, женщины, матом ругаются, сам вырос на Кубани, у нас даже мужики молчали, а тут в цех в Сибири заходишь, и женщины орут, – вот, думаю, хрень.

Ну так орет она мне: твою мать, станок сломался, – я подхожу, семнадцатилетний, к этой махине, куда тыкать, что сувать? И вдруг какая-то легкость появилась, крылья выросли, я взял один провод, пощупал – точно, обрыв, – и буквально за пять минут восстановил.

Арматурщицы стоят, охренели, и тут кто-то начал хлопать, да-да, как в театре, мне, сопляку, электрику на первом разряде, семнадцатилетнему, весь цех начал хлопать, и такая радость меня посетила, такое тщеславие обуяло, что я стал от станка к станку порхать, и когда срок вышел в институт заново идти, то не пошел, потому что это чувство артиста, если хоть раз испытал, уже тебя не отпустит. Нахер мне вышка, если я у станка бог, если мне уважение и почет, и руку жмут сопляку, и наливают, и место самое главное.