В конце концов, сжалившись над белым голубем, я встаю со скамейки, подхожу к нему, распугивая его сородичей, и запихиваю хлеб чуть ли не в клюв. Тем более он единственный голубь, который меня не боится и практически готов запрыгнуть в руки.

Поев из моих рук, белый голубь немедленно взлетает и, сделав прощальный круг над сквером, исчезает где-то в районе остановки.

Сегодня перед работой я, как обычно, шел в ветеринарную клинику пить кофе из автомата. Утро – самое жесткое время, я иду, ничего не замечая, но тут я поднял голову и разглядел летящего белого голубя.

Он направлялся к гаражам (у нас до сих пор мэр не снес гаражи). Я проследил за голубем взглядом и над одним из гаражей заметил пристроенную голубятню, в которой копошилось с десяток белых птиц.

«Оказывается, ты домашний, – подумал я, – зачем же ты объедаешь серых голубей?»

Вечером, когда я кормил бородинским хлебом серых голубей, белого голубя у моих ног не было.

Шел дождь, невеселый, крупный, но редкий. Я брел в магазин здоровой пищи, потому что решил изменить жизнь.

Не скажу, что меня что-то беспокоило, но, добравшись до сорока семи лет, я вдруг понял, что сделал очень мало. Это гнетущее чувство стало посещать меня каждое утро, когда я смотрел на свое отражение в зеркале, чистил зубы, брился, умывался и насвистывал «Дорс».

Вот возьмем, например, соседа напротив – Павла: он ковщик, он внучатый племянник Есенина, он колокола льет. Дряхлый электрик Семеныч из 107-й квартиры запускал космическую станцию «Мир», Анна Михайловна, владелица одиннадцати пекинесов из 111-й, строила завод «Москвич», а я занимаюсь херней.

Поэтому для будущих свершений я решил продлить свои годы любым доступным мне способом, а самая простая возможность – это изменить питание.

В магазине мне открылись полки с качественным товаром: российские сыры, выдержанные год, а не созданные за неделю в барокамере, молоко, прокисающее через пять дней, кефир давно позабытого цвета и запаха, колбасы, которые необходимо съесть за три дня, нерафинированное краснодарское подсолнечное масло, куры, не обколотые антибиотиками, и минеральная вода без газа и пузырьков. Все полезное, качественное, но безвкусное и дорогое.

Глаза разбегались, руки чесались. Я купил сыр и айран, вышел на улицу и задумался. Дождь почти перестал. Откуда-то из-за туч вылезло сонное вечернее светило, и вялые собаки выпрыгнули из подвалов на улицу.

Я сжимал пакет со здоровым питанием и судорожно искал по карманам зажигалку и пачку сигарет. Но их не было, – наверное, забыл дома. Тогда я свернул в ночной ларек к Ашоту. Он улыбнулся и поприветствовал меня:

– Привет!

– Салам, – ответил я и купил у него «Донской табак», буханку белого хлеба, от которого меня пучит, норвежскую селедку, запрещенную мне из-за гастрита, и копченую грудинку, которую мне тем более есть нельзя.

– Закурить есть?

Сначала моя рука дернулась к карману, но в последний момент я ее остановил, потому что рассмотрел просящего. Это был прилично одетый ухоженный мужик моего возраста, в два раза больше меня и в два раза толще. Это не был бомж, или пенсионер, или студент. Просто огромный чистый ухоженный мужичара.

Поэтому я отдернул руку от кармана и прошел мимо, ничего не сказав, к тому же в этот момент я обдумывал последний стих Пуханова про раков. Стих мне не то чтобы понравился, но в нем Пуханов писал, что уже десять лет не курит и не пьет и спокойно может заплыть на середину Люблинского пруда. Меня мучили зависть и горечь. Я плавать не умею, выкуриваю полторы пачки сигарет в день, да еще и люблю по пятницам после работы выпить пива.

Поэтому я прошел мимо мужика и ничего не сказал.

– Ты что, глухой?

Я шел и молчал.

– Ты что, тварь, оборзел, отвечай?

Я молчал.

Я услышал топот, кто-то догонял меня. Потом меня подняли на два метра над землей и начали трясти. Я еле удерживал пачку с десятью сигаретами (дневная норма) и следил, чтобы не выпали банковская карточка и паспорт.

Меня потрясли минут пять и бросили в кусты. У метро «Люблино» есть пустырь, поэтому кусты были.

– Тварь, – послышалось мне еще раз.

Я медленно встал с земли, отряхнулся и взбодрился. Мой обидчик удалялся к подземному переходу.

Отойдя на приличное расстояние, я крикнул ему в спину:

– Свои купи, – и побежал к отходящей маршрутке.

Водитель дождался, пока я, запыхавшийся, впрыгну, и закрыл дверь.

Двухметровый красный мужичара грозил мне кулаком через стекло, а я стоял и думал о вреде курения.

Стоим с ковщиком Павлом на крыльце и курим. Летом мы выходим на улицу и посасываем сигареты на свежем воздухе, потому что поют птички, да и, честно говоря, иногда мы понимаем, что курить в подъезде моветон.

Дворничиха Любовь Платоновна, в широкополой цветастой шляпе и оранжевых штанах, отсидевшая восемь лет за убийство мужа по неосторожности, копается в клумбе, возится у цветов, поливает их и лелеет, и мы не можем до конца понять характер дворничихи, потому что с нами она молчалива, а с цветами разговаривает.

У нее странные цветы. Они могут месяцами сидеть в земле неприглядным корешком, а потом вдруг расцвести яркой хризантемой, и тогда весь двор наблюдает, как славная красота врывается в пространство, собирая любителей прекрасного, кошек и собак.

– Откуда только все берется, – говорит Павел и смотрит куда-то в сторону.

Я оглядываю мир: старух на лавочке в косынках, детей со сбитыми коленками на футбольной площадке, рэперов-подростков, сидящих на траве в дальнем углу двора и слушающих какую-то забубень, желтую стену дома, пластиковые окна, мраморный фонтанчик.

– Что, – спрашиваю, – берется?

– Да вот сидит человек, сидит, как барсук в норе, а потом вдруг – раз – и все изменилось.

Я смотрю на Павла удивленно. Струя дыма от «Донского табака» уходит ввысь вертолетом.

– В церкви, что ли, был?

Павел отрывает свой взгляд от глубины неба, переводит его на меня, молчит выразительно, наверное, что-то вспоминает, меня даже не видит.

– Может, пива выпьем? – спрашиваю.

Павел аккуратно гасит сигарету об урну, затушенный бычок кидает в зеленый зев бачка. Мы оба смотрим, как дворничиха Любовь Платоновна обрабатывает свою хризантему и напевает: «Сердце, тебе не хочется покоя».

– Заказ сегодня, – отвечает Павел, и мы расходимся по квартирам до следующей встречи.

Кассирша орала. Если честно, я с социалистического возраста не видел таких злых кассирш. В детстве продавщица соседнего универмага так гоняла алкашей за то, что они долго собирали мелочь.

Кассирша нашей «Пятерочки» точь-в-точь напомнила продавщицу из детства.

Она почему-то вопила на старушку, которая решила заменить ванильный зефир на обыкновенный, топала ногами, летели слюни, менеджеры зала ее не одергивали.

Когда старушка ушла, так и не заменив зефир, кассирша подняла глаза на меня, и я понял, что мне не повезло. Я помял в руках батон хлеба и произнес:

– Хорошее утро, как пенсия.

Кассирша опешила, позеленела и прошептала (ей на вид было лет пятьдесят):

– Если доживем до пенсии.

– Доживем, почему нет?

– Потому что вам, мужчинам, пенсию подняли на пять лет, а нам, женщинам, на восемь. Где справедливость?

– Гореть им в аду, – вздохнул я и зачем-то представил котлы со смолой, жаркий огонь и бесовские пляски.

За моей спиной скопилась очередь. Полусонные таджики спешили на службу в жэк, ковщик Павел выбежал за сигаретами, соседка из 111-й квартиры крутила в руках сливочную помадку.

– Сколько вам до пенсии? – подумав, спросила кассирша.

– Теперь лет двадцать.

Кассирша радостно вздохнула (наверное, посчитала в уме, сколько ей до пенсии, и сравнила с моей цифрой) и стала пробивать товар.