Но у нас с Асей не было следующего поезда. В какой-то момент мне даже стало неинтересно, нашла ли она себе кого-нибудь или так и живет одна, рассматривая вблизи египетские пирамиды и перебирая в ладонях желтый песок.

Поэтому каждый вечер я иду гулять и прохожу ровно семь километров. Иногда мне везет (это бывает очень редко), меня окликает кто-нибудь и что-нибудь спрашивает. Например, вчера меня спросила сорокалетняя женщина:

– Как доехать до метро «Текстильщики»?

Я снял очки, протер их платком, подошел вплотную к женщине, посмотрел на ее стареющее лицо, на два полотна волос, выпущенных справа и слева из-под шерстяной шапочки, и стал медленно, с остановками и подробными объяснениями рассказывать ей, как доехать до метро «Текстильщики», в надежде, что она меня не поймет.

Женщина меня, конечно, не поняла, и тогда я сел вместе с ней в автобус и довез ее до метро «Текстильщики», и она всю дорогу спрашивала меня:

– Неужели вам тоже до метро?

И я кивал, кивал, а потом посадил ее на электричку и пошел домой. Остановился возле Люблинского пруда. Набрал полную перчатку серого водянистого снега и стал с удовольствием его жевать, потому что я люблю зиму.

Мы прилетели на Алтай на самолете. Нас загрузили в автобус на восемь часов и повезли на курорт: банька, теремки, еда дешевая, сосны, воздух чистый. Так восхитительно, что сердце переворачивается.

На Алтае вокруг шаманши – нас после обеда повели к одной. Уселась, косы распустила и говорит, показывая на какую-то хрень:

– Это портал силы, сидите и смотрите, главное – не отворачиваться и все понимать.

Взяла бубен и давай колотить, прыгает вокруг, глазами сверкает, приговаривает:

– Россия – это росс – русские, ия – это мы, алтайцы, вся сила России в ие, то есть в нас, алтайцах, – и задергалась, стоя на одной ноге.

Потом дала что-то выпить, портал и открылся. Мы с женой ничего не помним, только в памяти осталось, что бегали еще за одной в деревню и кого-то обидели, не так обратились, а он оказался мэр, хотя и замухрышка.

Мэр в ответ сел на мощного алтайского коня (там везде ходят табуны лошадей) и ускакал в горы, стреляя из карабина, а наутро нам предложили кумыса и Рериха повидать, но я, хоть человек несведущий, знал, что Рерих умер, и поэтому очень удивился.

Алтайцы же сказали, что это другой Рерих, его реинкарнация, но, поняв, что я на Рериха смотреть не намерен, повезли нас в горы на соленые озера.

Выдали палатки, ракеты, еду, мокасины, поставили на тропу и помахали ручкой вперед: мол, идите два часа вверх и там, на самой вершине, когда солнце превратится в гигантского исполина и лучами начнет касаться ваших макушек, вы, мол, увидите соленое озеро. Мы и пошли: я, жена, Петя, Вася и собака Пиросмани.

Шли долго и мучительно, иногда вдоль пропасти, из-под наших ног летели вниз камни, и нам казалось, что дорога никогда не закончится, а потом пришли к берегу озера: и чудо, чудо какая вода, какой вид, птички поют, летают стрекозы и воздух какой.

Разложили вещи, поели, не прибрались и решили побродить: Вася и Петя остались на месте, а мы с женой и псом Пиросмани полезли в гору. И вот когда мы полезли в гору, то увидели медведя: он бежал на нас – радостный, красивый, глаза блестят, шерсть на ветру развевается и такой веселый, словно только что Нобелевку получил.

Я до этого медведей встречал на Камчатке. Там они, когда кричишь или стреляешь из ракетницы, боятся и разворачиваются, а этому хоть бы хны. Мы орать – он бежит. Мы из ракетницы пулять – он бежит. Полезли на дерево, а Пиросмани куда-то скрылся.

Сидим час, два, на медведя смотрим, и вдруг жена начинает гавкать. Я спрашиваю:

– Ты что, Зося?

А она:

– Гавкай, Моня, гавкай!

И точно: на наш лай из леса пришел Пиросмани и стал тоже лаять на медведя, отчего медведь взял и пошел вниз к Пете и Васе.

Я честно за Петю и Васю испугался, но что с ними случилось – не знаю, они позже рассказывали, что пришел медведь и съел еду, а когда отужинал, спокойно побрел в горы, словно его миссия закончилась.

Мы пришли к Пете и Васе и позвонили местному оперу Василию Ивановичу, но он приехал только утром, поэтому мы спали по очереди. Думали, медведь вернется, но медведь не вернулся.

Опер же появился, когда мы уже успокоились, и сказал, что это медведь местный, он добрый, просто ест еду отдыхающих, разучился ловить рыбу и оленей, не любит ягоду и шишки, а просто гоняет отдыхающих.

Потом опер Василий Иванович рассказал, что ему пора, потому что тувинцы (это местные цыгане) опять украли у мэра лошадь и ее надо вернуть.

Мы возвратились на курорт вместе с Василием Ивановичем и очень обрадовались цивилизации, а уже утром улетели в Москву.

Спасибо псу Пиросмани, он нас спас, а так в Москве он боится даже кошек, не лает совсем и хвост поджимает.

Каждое утро, просыпаясь и разминая у зеркала серое отечное лицо, Платон громко и интеллигентно (что особенно неприятно) отчитывал меня, как неразумную институтку.

– Пойми, – твердил он, заламывая руки, – что мне делать, когда рядом со мной храпит человек, которого я уважаю?

Я вжимал в плечи голову, сочувственно смотрел ему в глаза и страдал, потому что, будучи в принципе эмпатом, тяжело переживаю чужие муки и горести.

Мне представлялось, как я лежу и спокойно храплю во сне, ничего не подозревая, а Платон никак не может уснуть, измученный дневными потугами при написании нового романа (он писатель).

Платон, видя мои неподдельные страдания, заводился еще больше и рассказывал, как он переворачивал меня во сне с бока на бок, свистел «Полет шмеля», дудел в буддийскую дудочку, читал молитвы, закрывал меня подушкой, а однажды чуть не задушил. Но когда я посинел и высунул наружу розовый в пупырышках язык, он испугался за мою жизнь и, несмотря на мой храп, убрал свои волосатые руки с моего горла, отчего я захрапел еще громче и яростней.

Я загрустил и покраснел, но немного подумал и предложил:

– Хорошо, давай сделаем так. Сегодня я задержусь допоздна и вернусь в гостиничный номер, когда ты уснешь. Тогда ты не будешь слышать мой храп и сможешь наконец выспаться.

Платон радостно кивнул и полез в холодильник подкрепиться салом и солеными огурцами, запивая все это хозяйство крымским бутылочным пивом, переливающимся на солнце и пенящимся в граненых стаканах. Потом он достал из шкафа ноутбук и уселся за главу номер тринадцать своего романа, в котором главному герою токарю Евпатию фрезой отрезало указательный палец.

Я оставил его одного. Вышел на улицу, пошел по набережной. Веселые дети и их внимательные мамаши сновали туда и сюда по плиточке, ультрамариновое море било зелеными волнами о парапет. Сотни довольных отдыхающих бороздили морскую гладь, валялись на песочке и пили сладкое крымское вино, красное, как румянец на щеке младенца.

Мне хотелось любви и встреч, но все красивые девушки были заняты или вокруг них вертелись слащавые хлыщи в белых панамках и джинсовых шортиках с карманами, набитыми пятитысячными купюрами.

День тянулся долго и мучительно. Я поужинал в кафе, почитал газету, искупался, в темноте побродил по парку аттракционов и вернулся в номер, когда Платон уже спал.

Он лежал добрый и искренний, раскинув руки в разные стороны по кровати, рядом с ним мигал ноутбук с недописанным текстом. Платон во сне улыбался и богатырски, громоподобно и весело храпел, как трубит стадо африканских слонов в период спаривания.

Я долго слушал этот наивный храп и через два часа захотел Платона задушить или зарезать и даже достал из походного рюкзака складной швейцарский нож. Но в последний момент что-то меня остановило – наверное, любовь к великой русской литературе и ее знаменитым представителям.

У нее на первой кнопке телевизора висела «Культура». Проснется, пойдет на кухню кофе варить и включит свое «Паваротти»: скрипки орут на весь подъезд.