Однако вскоре незнакомец стал постоянным клиентом, а Тому оставалось лишь гадать, откуда у этого растяпы столько денег: даже самые верные клиенты бывали в клубе самое большее раз-два в неделю, а чудак маячил здесь с неизменным постоянством, словно ему было и вовсе нечем заняться, кроме как отсиживать часы в «Морсмордре».
Такие, как он, в качестве клиентов были необходимы для массовки, так сказать, но бесполезны. Поэтому Том не понимал, почему раз за разом возвращается взглядом к нелепому посетителю.
Вскоре не только он заметил его. Розье указал как-то, поинтересовавшись не слишком ли настойчивый клиент попался, на что Мальсибер лишь пожал плечами, окрестив очкарика девственником и явным задротом. Эйвери усмехнулся, подметив, что такие время от времени мелькают в компании друзей и ничего странного в этом нет. Том, по правде говоря, не ощущал никакого давления: чудик даже к сцене не приближался. Он лишь поглядывал из-под толщи громоздких на вид очков, а иногда и вовсе, казалось, витал в облаках.
А затем Том увидел его не только в клубе.
За последнюю пару лет он слишком расслабился, не заметив сперва Джеймса, хотя впоследствии не мог себя за это корить — кто-либо другой на его месте вряд ли засёк бы за собой хвост. А Том заметил вовремя и даже смог спутать следы, предоставив психу картину жизни среднестатистического гражданина. Тогда он думал, что Джеймс всего лишь увлёкшийся поклонник, пытающийся активно доказать ему свою любовь, — сталкер, иными словами. Подобное было далеко не редкостью — частое явление в их сфере деятельности, — и они справлялись по-разному, хоть и классический метод запугивания работал на ура.
По обыкновению, следующие за ними сталкеры были пугливы и чаще всего вообще не понимали, во что ввязываются, когда начинают преследовать и донимать кого-нибудь из Пожирателей. Поэтому одного красноречивого намёка обычно хватало, чтобы остудить пыл даже своеобразных активных преследователей, мнящих себя хищниками. Вот только такого неказистого сталкера, как Джеймс, он ещё не встречал… Пугать его казалось просто первородным грехом, и Том сжалился над мальчишкой, которому мысленно давал лет восемнадцать, максимум — двадцать. Он позволил наблюдать за собой, хоть было это делом довольно-таки хлопотным и доставляющим лишние трудности.
Если бы он не был настолько самонадеян тогда, если бы только осознал вовремя, что это не он, такой внимательный и не в меру сообразительный, его замечал, а тот позволял себя увидеть, позволял Тому обмануться этими торчащими во все стороны кудряшками, будто не встречавшимися ни разу с расчёской, круглыми линзами очков, за которыми разглядеть чужие глаза представлялось непосильным трудом, так как стёкла были мутными, словно вечно запотевшими; обмануться старомодными, великоватыми костюмами явно из разных комплектов и, казалось, с чужого плеча. И всё потому, что он встречал множество разных весьма колоритных личностей в своей жизни, поэтому не придал никакого значения этой встрече: чем могло ему навредить это лохматое недоразумение?
Буквально через неделю он изменил своё мнение: в тот день на его столе появился букет тёмно-бордовых лилий, наполнявших комнату удручающим ароматом.
Как и любой человек, Том был подвластен определённым страхам, но угрозы расправы или же настырное преследование не входили в их число. Поэтому, когда из букета выпала весьма красноречивая фотография, он больше поразился чужой наглости, чем самому поступку. А больше его взбудоражил сам контекст: то, как Джеймс обошёл систему наблюдения и остался незамеченным не только охранниками, но и камерами слежения.
Определённо, Тома больше напрягало то, каким именно образом тот появлялся и исчезал, будто являлся бесплотным духом, а не человеком из плоти и крови. И этим вопросом он задавался раз за разом: с каждым новым букетом и намёком на своё будущее — забавляющее его будущее, надо заметить. Так, по крайней мере, Том пытался к этому относиться: он по доброте душевной позволил за собой наблюдать, не всадив по стреле в каждый нахальный глаз, а тот не оценил подобной доброты и буквально вторгся в его личное пространство, да ещё и с чудными угрозами.
Что ж, возросшее число охраны в клубе привело лишь к тому, что ему пришлось повысить им оклад. В первый раз Том нашёл охранника без сознания; во второй — и вовсе никого не нашёл: тот непонятно каким образом очутился дома, а на следующий день уволился из фирмы; в третий — ответственная за неприкосновенность комнаты троица слегла с отравлением ещё до представления. Первичные и в обычной ситуации вполне достаточные меры безопасности не давали никакого эффекта. Букет остался неизменным дополнением к каждому выступлению, и вскоре Тома стало тошнить от запаха и какой-то почти мистической обстановки. Камеры не были взломаны, как и записи — стёрты. Всё было абсолютно нормальным, за исключением испаряющегося из его гримёрки человека.
Комнату он не хотел менять из принципа — это означало уступить, показать свою неуверенность, свою неспособность справиться с давлением. А стоит показать отсутствие уверенности в себе, как он автоматически превратится в добычу. И тем не менее гнетущее чувство бессилия постепенно всплывало на поверхность; а ощущать себя беспомощным Том ненавидел, но именно таким он себя и чувствовал: камера засекала оставляющего лилии Джеймса, после тот покидал комнату, — и ничего. Вторая камера не показывала абсолютно никакого движения. Словно открывая дверь, Джеймс попадал в другое измерение — предположение само по себе абсурдное.
Том не был суеверным и во всякую чертовщину не верил — в его жизни всегда всему было логическое объяснение. И он его нашёл: совсем простой фокус с отвлечением внимания. Джеймс оставлял букет, направлялся к выходу, открывал дверь и в то же самое время пользовался созданной слепой зоной, вылезая через окно. Дверь закрывалась, а комната оказывалась пуста.
Стало даже стыдно, что он сразу этого не понял. Поставить решётку не было возможности, а вот сменить раму на укреплённую — да. Разумеется, так же смешно, как «ставить охранников под окном», будто он грёбаная принцесса в башне, — очередная светлая идея Грейбека, — было и обращение в полицию. В его положении всегда справлялись по-своему с такими, как Джеймс. Вот только Том не раз и не два спрашивал себя: а старается ли он на самом деле избавиться от него?
Малфой нарыл всё, что только можно на этого чудака, оказавшегося вовсе не таким безобидным и, возможно, не таким чудным, каким выглядел. Вот только Люциус почти ничего не обнаружил. Даже не почти, а вообще ничего: ни один из существующих Джеймсов Эвансов не подходил под описание.
Том попытался задержать его в клубе, но провалился. Причём дважды. В третий раз попытка с насильственным уклоном повлекла за собой сомнительный исход: его человек, одетый в костюм Дракулы, очнулся в гробу аттракциона дома ужасов в Thorpe Park.
Слежка тоже не дала никаких результатов. Джеймс всегда платил наличными, карта постоянного клиента также была оформлена на несуществующего Эванса, живущего в доме на окраине — в доме непригодном для жилья, как выяснилось после.
Что означало, что у него есть фальшивый паспорт, а может, даже несколько. Снимать отпечатки с его стаканов и вновь обращаться к Люциусу было бесполезно — тот всегда носил перчатки. А единственный раз, когда он заметил его без них, тот ничего не касался и сразу убирал руки в карманы.
Каждое его действие приводило в тупик. И чем больше Том погружался в эту непонятную, несуществующую, но слишком органичную и одновременно сумасбродную личность, тем больше утопал в ней, находя своеобразное очарование во всём, что творил Джеймс Эванс. Однако период очарования им длился недолго — пускать всё на самотёк Том не намеревался. Ему пришлось подавить личное восприятие и прибегнуть к более решительным мерам: поймать его. Поймать, чтобы доходчиво разъяснить, почему больше не стоит соваться в клуб и тем более приближаться к нему. Вот только ни поймать, ни объяснить ничего Том так и не смог.
