Волдеморт, разумеется, пытался прекратить эти посещения, но настолько ревностно и вместе с тем небрежно, что Гарри оставалось лишь с терпеливой улыбкой наблюдать за чужими потугами.
Сладкий ещё не понимал, что мало кто мог его остановить, — и это было не пустое бахвальство, а констатация факта.
За это время Гарри оставил ему множество подсказок, как и всегда, постепенно забираясь глубже — буквально под кожу объекта своего пристального внимания. А знал он многое… многое… многое: знал его имя, возраст и успел глянуть в медицинскую карту — у него была аллергия на яд ос и на пенициллин; знал, в котором часу Волдеморт покидал клуб и в котором некий Томас Гейне подъезжал к клубу — секунда в секунду; знал, где тот родился, где сейчас живёт и где упокоится — тот уже выкупил нишу на кладбище, что было очень предусмотрительно с его стороны. Гарри знал, где Томас бывал в свободное от работы время и с кем общался, а друзей, как выяснилось, у того было немного, к облегчению Гарри. Он не любил делиться вниманием своих возлюбленных — такой вот числился за ним грешок. Кроме многих прочих, разумеется.
А ещё он знал, что вся эта жизнь, которую Томас Гейне усердно разыгрывал перед ним, — бутафория. Он не позволял себе недооценивать чужие умственные способности, но также не любил, когда недооценивали его. Тем не менее с лёгкостью простил такой недостаток, ведь сладкий был умён, а умные люди частенько слишком уверены в своём интеллектуальном превосходстве над остальными — Гарри просто позволял ему немножко заблуждаться до поры, до времени; позволял продолжать противоречить в этой безмолвной и предопределённой с самого начала дуэли.
Он часто оставался дожидаться его в переулке. Прислонившись плечом к стене, Гарри долго раскуривал сигарету, лениво поглядывая из-за угла на запасной выход. А когда в проёме возникала высокая фигура с шедшим по пятам громилой, он лишь улыбался краем губ и прикрывал глаза. Выгравированный под веками образ продолжал оживать, предлагая Гарри виденье правильных, но довольно-таки резких черт лица удивительной красоты, высоких скул, тонких губ, растянутых в какой-то неестественной улыбке и больших миндалевидных глаз непонятного оттенка — Том носил цветные линзы. Одна картинка замещалась второй — и обе смешивались в цельный образ.
Что до Гарри, то он тоже носил линзы. Только в оправе. Большие, круглые и с толстыми стёклами очки делали его образ причудливым и гротескным, нелепым и даже немного наивным — одним определением, отставшим от нынешнего времени. На голове находилось воронье гнездо из спутанных, местами — длинных, местами — коротких волос, а в одежде царствовал полный бардак. Он редко изменял своему стилю: мятая рубашка обычно была свободна в обхвате, и оттого провисала над широкими, не по моде подобранными, штанами землистых оттенков; галстук, напротив, чрезмерно короткой удавкой свисал с шеи и любого мог ввести в эпилептический шок колоритными цветами вместе с носками, видневшимися из-под потёртых пенни лоферов. Гарри любил сочетать эти две вещи. Всегда.
Когда он впервые вошёл в «Морсмордре», изысканная публика этого заведения ничуть не стеснялась того, что на добрые пять минут превратила его в главную достопримечательность зала. Впрочем, как вспыхнул интерес, так же быстро и погас, сменившись лёгкой брезгливостью и показным недовольством. Ведь на таких, как Гарри, безумно любили вешать разные ярлыки: неудачник, четырёхглазый или просто очкарик, офисный планктон, книжный червь, зубрила или задрот — а можно и всё вместе, — пугало огородное, умственно отсталый…
Так уж вышло, что ярлыки на него вешали с раннего детства, а он лишь воспользовался этим социальным механизмом: если нельзя пойти против системы, можно использовать её себе во благо. И в свой последующий визит, что было весьма ожидаемо, он превратился в невидимку, ибо неугодных для восприятия и неприятных взору любили игнорировать, не замечать в упор, обходить стороной как прокажённых, что было ему только на руку. Ведь Гарри захаживал в это место не ради кучки заурядных обывателей, пускающих слюни на всё, что мало-мальски движется; не ради остальных танцоров, что хоть и обладали своеобразным шармом и были недурны собой, но не могли присвоить себе его внимание дольше нескольких незначительных секунд; не ради дорогущей, но, несомненно, качественно приготовленной смеси бурбона, вермута и кампари — нет. Гарри бывал здесь исключительно ради своего Тома, который хоть и не знал о его существовании, но принадлежал ему и душой, и телом: каждой своей косточкой, каждой унцией крови, каждым волоском, каждым участком кожи, каждой молекулой — всем.
Сладкий принадлежал всецело ему, и рано или поздно его посетит подобное озарение: для чего он был рождён. Это была судьба — воплощение самого притяжения, — и Гарри был готов разыграть это взаимное сближение, раз сама затейница запутала Тома в его сетях.
Вот только наступил момент, когда расстояние между ними неожиданно показалось несправедливо большим, физический контакт — чересчур несущественным, а потребность — до чёртиков сильной. Гарри стали раздражать грязные, похотливые, не заслуживающие его взгляды, направленные на гибкую, скользящую по гладкой поверхности шеста фигуру Волдеморта.
Внутренний конфликт, можно сказать, обострился.
Гарри мысленно вздыхал, радуясь тому, что Волдеморт никогда не спускается в зал, не завлекает посетителей подобно соблазнительной сирене и тем самым не губит их. Иначе бы ухудшение ситуации стало бы до неудобства поспешным, а поступать опрометчиво, идя на поводу у своих эмоций, он не любил. Следующий зову эмоций человек — человек, совершающий множество до крайности глупых ошибок. А чего Гарри категорически не выносил, так это неразумного поведения. Хотя, стоило заметить, что во многом он сам воплощал идеал неразумности и хаоса — по крайней мере, для остальных. Для него же самого в каждом поступке был определённый смысл, заложенный туда с начала времён.
Когда события приняли опасный поворот, ему пришлось искать оптимальное решение. И Гарри его нашёл: заказал свой первый приватный танец.
Добиться этого было непросто, но Гарри бы разочаровался, будь всё слишком легко. Сладкий стоил таких усилий.
Волдеморт являлся особым блюдом этого заведения, экзотическим цветком, эксклюзивным украшением — таким он себя подавал публике, к чему Гарри стал относиться с каждым разом всё более категорично. Разумеется, главный Пожиратель не оказывал интимных услуг, а допущения из категории танцев на коленях не могли быть оплачены дополнительно, оставаясь возможной прихотью со стороны танцора, а не клиента: Пожиратель мог вообще не подходить, танцуя на почтительном расстоянии от своего страждущего зрителя — таким было второе правило «Морсмордре».
В этом смысле приватный танец являлся исключительно подготовленным действом для определённого круга лиц, а у Пожирателей было много разных обязанностей. Танцор был и собеседником, и простым слушателем, и психологом, и комиком, и циркачом — этих «и» было слишком много, поэтому можно было обобщить: каждый из них был человеком искусства — или же множества разных искусств, — профессионалом своего дела, предоставляющим эксклюзивное обслуживание, за которое клиент платил не только деньгами, но и частенько своей душой, даже не ведая, что подписывает себе приговор.
К слову, сервис был весьма дорогостоящим в целом, а каждый танец Волдеморта не только стоил раза в три выше средней месячной зарплаты офисного планктона — что само по себе определяло публику заведения, — но и не имел чёткого расписания, как у остальных Пожирателей. Поэтому список ожидающих своей очереди был велик, а терпение у Гарри — на исходе. Нет-нет, он, конечно, был человеком терпеливым, но не до такой степени, чтобы дожидаться лета.
Во избежание проблем для себя и для остальных пришлось немного постараться, чтобы расчистить себе путь, да таким — просторным — его и оставить. Иногда с помощью любезного слова, иногда — пухлого конверта, а иногда против воли — что поделать, если люди не умеют идти на уступки?
