«Что же вы не сказали, мистер Поттер, — вновь на чужом лице расцвела вежливая улыбка, натренированная, похоже, за многие годы практики. — Увы, но Драко уехал несколько часов назад и вернётся только в понедельник. У вас нет его номера?»

«Есть, — еле выдавил я из себя и, заметив немой вопрос, всплывший на чужом лице, добавил: — Просто думал, мало ли он сейчас дома, и это я такой… невнимательный».

Я понимал, что не имею права расспрашивать его о Риддле, — меня никак не касалось то, как Том проводит этот вечер, где и с кем, — и еле сдержал вертящийся на кончике языка вопрос, стиснув зубы и до привкуса крови прикусив щеку изнутри. Однако дыра внутри с каждой секундой становилась всё прожорливей, а мысли — мрачнее. Ощущение, что меня предали, не покидало. Наоборот, оно становилось плотнее, тяжелее и занимало всё больше места в моём сердце, хоть разумом я и понимал, что о предательстве речи идти не могло, когда двух людей не связывали никакие узы. А меня с Томом, кроме собственных чувств и желания ответной симпатии, не связывало ровным счётом ничего.

По возвращении домой я был рад, что Гермиона и Рон не стали задавать наводящих вопросов и отвлекали за ужином разговорами о самом экзамене и шутками о теряющем сознание Роне и внезапно заботливом Питере. Я смеялся, но не мог не понимать, что смеюсь ради вида, ради спокойствия друзей, но мыслями весь там — в своих догадках, в своих сожалениях, в своей грёбаной любви.

Можно ли было считать собственный монолог вторым признанием? Вторым, которое тот проигнорировал, да ещё и нарёк «проблемой». Моей проблемой. Хотя в действительности так оно и было. Из-за того, что я воспылал к кому-то чувствами, я не мог навязывать их этому человеку, не мог требовать взаимности, не мог пренебрегать чужими интересами ради собственных. И он лишний раз это мне показал. Возможно, преподал второй урок. Конечно же, я не вчера родился и все эти «лекции» были излишними, но и своевременными, ведь именно сейчас мой мозг внезапно стал функционировать чертовски неправильно.

Вернувшись в спальню, я вновь окунулся в совсем свежие воспоминания — теперь и эта комната их хранила: скомканная простынь, всё ещё валяющийся в стороне телефон, едва сдвинутый стул, которого я не заметил, когда прижал Тома к стене. И всё это дребезжало, вибрировало, ныло, откликаясь внутри болезненными спазмами и одним-единственным вопросом: как он мог просто свалить куда-то после всего?

Упав на кровать, я вновь зачерпнул лопатой несколько пригоршней земли из собственной могилки, отправляя Малфою: «Ты где сейчас? Нам нужно поговорить». Однако ответ пришёл лишь спустя час: «Я занят. Вернусь в понедльник». Сухо и с ошибками — будто тот торопился.

«Чем занят?» — пальцы вновь покалывало, словно вместо экрана я касался колючего льда. И опять наступил период томительного, тоскливого ожидания, которое изматывало, нервировало, обновляло поток самых диких теорий, словно вокруг меня сосредоточение ебаных конспираторов.

В десять я засел около окна, распахнув треклятые ставни, и прилип взглядом к воротам, вспоминая, как с таким же волнением ждал летом Гелла, когда мне было одиннадцать и мы отправились к морю. Альбус привёз меня чуть раньше, ибо «неугомонное шило в заднице» (то есть меня) надо было скорее чем-то занять, а Геллерт должен был явиться вечером следующего дня. И начиная с обеда я прилип к окну, гипнотизируя взглядом дорогу; с замирающим сердцем ждал, провожая каждую проезжающую мимо машину, пока в отдалении не появился его белый Кадиллак. До сих пор помню, как выбежал, крича что-то деду, а Гелл тем временем уже остановился около летнего домика и выгружал продукты из багажника.

Воспоминание как появилось, так же мимолётно и померкло перед глазами, оставляя горькое послевкусие.

Глянув на телефон, я по-прежнему не обнаружил никаких признаков жизни от Малфоя. И это с каждой секундой злило меня всё сильнее, как и отсутствие шума мотора, отсутствие чужой машины, отсутствие Риддла. Тот не приехал ни в одиннадцать, ни в двенадцать, ни даже в час. Впрочем, не появился он и в воскресенье, а у нас, как назло, выдался свободный день. Выходной.

В ту ночь я не спал, а днём не мог найти повод, чтобы отвлечься. Мысли возвращались раз за разом к этой отсутствующей одновременно парочке, а в голове назревал очередной вопрос: как Люциус Малфой не провёл ещё параллели? Не сопоставил отсутствие сына и друга? Не понял, что между ними что-то есть и без признаний Драко? Как?

Возможно, он свыкся со скоростью, с которой его сын менял своих пассий, поэтому перестал их считать, а может, был наивным во всём, что касалось сына, хоть, на первый взгляд, таким Люциус вовсе не казался. Однако кто знает, что там в этом тихом омуте водится.

Если я думал, что мне было неприятно после экзамена, то всё воскресение я провёл в каком-то злостном беспамятстве, как будто меня лихорадило, бросало из стороны в сторону, от занятия к занятию, из комнаты в комнату. Смешно, но лишь недавно я ощущал себя любовником, теперь же моя роль сменилась на жену, оставленную дома, пока муженёк незнамо где шляется, развлекаясь на стороне. Блядь.

Отсутствие ответа от Драко только всё усугубляло.

К концу вечера мне было откровенно хуёво. Настолько, что Гермиона подумала, что я заболел на самом деле.

«Накаркал», — заявила она с хмурым видом и напоила меня разными порошками «от простуды». Вот только тоска была неизлечима, как и разбитое сердце, которые глухо отстукивало похоронный марш. Я даже начал драматизировать, как пересмотревшая мелодрам домохозяйка. Осталось только медленно опуститься на колени и зарыдать в голос под дождём, сетуя на несправедливость судьбы. В отместку же я засел на крыльце, выкуривая одну сигарету за другой, почти что физически ощущая тяжесть кругов под глазами.

Что же такое ревность?

Это болезнь. Изнурительная, затяжная, иногда неизлечимая. Возможно, если я переболею ею, то пойду на поправку. Быть может, эта болячка воспалится, следом иссохнет, покрываясь коркой, и отвалится, оставляя белёсый шрам. А возможно, я просто погибну от заражения. Исход нельзя было предугадать, так как чувства не поддавались контролю. А сейчас именно они диктовали мне правила, а не я — им.

Мои надежды на понедельник не оправдались. Вместо положенной работы, нас встретил Люциус Малфой и сообщил, что мы едем на экскурсию к миндалевым и фисташковым рощам. Гермиона, разумеется, была вне себя от счастья. Я же ещё больше помрачнел, потому что изменение в программе означало одно — Риддла по-прежнему нет дома. Видимо, Рон сразу понял, в чём дело, потому что взял на себя роль любопытного зеваки:

«А мистер Риддл уехал в командировку?»

Люциус покачал головой, а его неизменное нейтрально-вежливое выражение лица оставалось абсолютно нечитаемым:

«Нет. Вам не стоит волноваться, он вернётся к обеду, и завтра вас ждёт менее приятное времяпрепровождение, чем наша сегодняшняя прогулка».

На этом Рон остановился, видимо, постеснявшись детально расспрашивать. Я же словно воды в рот набрал, не мог выдавить из себя и слова. Стоило услышать, что тот вернётся к обеду, как сердце сделало радостный кульбит, а следом было погребено где-то в желудке под тоннами тревог, страхов и неуверенности.

Мне не было за что зацепиться, чтобы хоть как-то успокоить себя. Ответ Гермионы о клубе не дал мне никаких надежд, но и не разрушил теплившийся огонёк.

«Он отходил на пару минут позвонить», — ответила та, пожав плечами, словно не придавая этому судьбоносному повороту в моей жизни никакого значения. Разумеется, ведь я ни с кем не делился ни произошедшим, ни своими подозрениями. Вот только эти несколько минут опять же не давали никакого ответа — Гермиона не считала, сколько именно, а я понимал, что за две-три минуты Риддл просто не смог бы меня отыскать, разве что у него был встроенный «Гарри радар». Поэтому последняя ниточка была утеряна, ибо Кассандра также оборвала свою: «Ты меня обнимал, я тебя обнимала. Мы были пьяны, танцевали… Так в чём проблема, Гарри?» В тот момент мне захотелось пульнуть телефоном в стену, а желательно самому убиться об эту самую стену и решить этим все насущные проблемы, но Риддл не простит мне следов крови на СВОИХ обоях.