И не могла.

Вечером того дня она раз пятнадцать набирала номер.

Было занято.

«Вдруг телефон сломался? Или отключили?» — с тревогой думала Инна.

И тут же себя успокаивала: «Леша говорит с кем-то. Ему пятнадцать, у него наверняка много друзей, подруг… Я здесь буду целую неделю!»

На третий день к ней в номер после очередной экскурсии завалились соседи, жизнерадостная американская семья: мама, папа и двенадцатилетние сыновья-близняшки. На экскурсии она заинтересовалась их мини-видеокамерой — «восьмеркой», и теперь они показывали ей, что наснимали.

Американцы были уверены, что их шумное общество и видеодневник нужны Инне. Ведь она так интересовалась, как они управляются с этой техникой.

Им было невдомек, что она спрашивала просто так, лишь бы что-то у кого-то спросить, чтобы хоть как-то отвлечься от мыслей о единственном человеке, ради которого приехала сюда.

Вечером четвертого дня вообще началась какая-то телефонная мистика. То было занято, то, наоборот, длинцые гудки. Раза четыре Инна попадала не туда, причем все в разные квартиры. Кто-то обложил матом, кто-то вежливо и сухо посоветовал правильнее набирать номер, кто-то, буркнув: «Нет таких», бросил трубку, а веселый девчоночий голос сказал:

— А он в Америку уехал. Знаете, женился и в Америку уехал.

Хихиканье в трубке сменилось короткими гудками.

Инна грустно усмехнулась.

Наконец на пятый день Инна дозвонилась.

И услыхала знакомое отцовское:

— У аппарата.

Она тут же повесила трубку.

«Нет! Не буду с ним говорить. Только с Лешей… Вдруг Леша ему рассказал, что я звонила. Вдруг они договорились, что дед не позовет его к телефону».

Преодолевая страх, она позвонила через пятнадцать минут.

Опять: «У аппарата», опять молча положила трубку.

Еще через полчаса было занято. Инна уже испугалась, что сейчас начнется вчерашнее, проклинала старые московские АТС и снова набрала номер через пять минут.

— У аппарата… Говорите же! — И в глубь квартиры: — Алексей! Скажи своим дружкам, чтобы они мне тут не молчали в трубку!

Шаги.

Юношеский голос:

— Алло.

— Леша, это мама. Я в Москве.

Молчание.

Голос отца:

— Опять этот твой Серега?

И голос Леши не в трубку:

— Нет.

— А кто? Кто это такой хам?

— Дед, ты его не знаешь. — И в трубку: — Алло.

— Леша, ты меня слышишь?

— Да.

— Ты… Ты свободен завтра вечером?

— Да.

— Давай встретимся. Где-нибудь в центре. Посидим в ресторане. Или в кафе. Или погуляем… Может быть, зайдешь ко мне? Я живу в гостинице «Россия». — Инна не знала, что еще сказать, что предложить.

— Лучше на Чистых прудах. В «Джале», — наконец сказал Леша.

— Где?

— В «Джалтаранге». Это индийское кафе. На пруду. Там, где столики на улице. В семь часов, нормально?

— Нормально, — обрадовалась Инна.

— До завтра, — Леша повесил трубку.

На следующий день в половине седьмого Инна вошла на небольшую открытую площадку между кафе и берегом пруда. Нашла свободный столик, положила на него яркий большой пакет, отодвинула стул, села. Но через минуту встала, начала прохаживаться около своего столика взад-вперед, стараясь не особенно часто оглядываться по сторонам. И все время глядела на часы…

В половине седьмого Леша вышел из метро. Увидев, что трамвая нет, прошел мимо остановки, не замедляя шага.

Он шел по правой стороне бульвара и старался ни о чем не думать. Только о том, что, если на следующей остановке его догонит трамвай, он все же подъедет на нем до «Джала»… Трамвай со звоном затормозил у остановки именно тогда, когда подошел Леша, и он вошел в распахнутые двери.

Вот трамвай катится вдоль по бульвару, слева появляется «Джал», а вот и столики у пруда, там пьют кофе длинноволосые хиппушки, и панки с булавками в ушах и на куртках, и разные другие тусовщики, и простые, незаметные люди… И среди них возвышается… Двигается, ходит, как львица в клетке, оглядывается вокруг… Высокая, стройная, светловолосая… Знакомая, будто видел где-то совсем не здесь, будто знал всегда…

Леша приник к стеклу, пытаясь разглядеть, увидеть…

Но трамвай ехал мимо, остановка была дальше, сейчас надо было выйти, вернуться по берегу пруда обратно, пройти между столиками и…

Двери со скрипом открылись… Сделать шаг вниз, на асфальт. И зашагать туда…

Леша не двинулся с места. Он вцепился в поручни так, что побелели костяшки пальцев. Он смотрел в разверстые двери, пока они не захлопнулись…

Трамвай довез его до «Новокузнецкой». Там он поднял голову, спохватился, выскочил и вбежал в метро…

В своем первом письме Леше Инна писала:

«Я ждала два часа. Я не решалась позвонить вечером, а на следующий день я уже улетала. Может быть, тебя задержали в школе и ты не смог прийти? А может быть…»

Дальше она полстраницы туманно и запутанно объясняла то, что укладывалось в одну фразу: может быть, Лешу не пустил дед. Инна была уверена, что Николай Павлович непременно вскроет письмо, поэтому старалась писать об их ссоре как можно лояльнее, надеясь, что тогда он все же передаст письмо своему внуку.

Когда прошло два месяца, а ответа все не было, Инна решила, что отец перехватил письмо и писать не имеет смысла. Но все же написала второе письмо.

«Лешенька, как ты там? Нашла ли тебя рыжая девушка Лена, передала ли от меня пакет? Там джинсы, всякие футболки и носки, а еще плейер и кассеты. Может быть, у вас молодежь такую музыку не слушает. Но мне все это нравится. А тебе?»

Инна ничего не писала о своих опасениях, что Лена оставила пакет себе. Она понимала, что опасения были глупыми. Она хорошо заплатила Лене, и эта маленькая рыжая гидша показалась ей человеком, который честно выполнит просьбу.

О том, что Николай Павлович может прочитать ее письмо, она уже не думала. О нем она больше и не писала.

Она написала подряд три письма и новогоднюю открытку.

В письмах рассказывала о своей жизни на ранчо, об Америке. Написала, как погиб его отец, как она рожала, умоляла простить за то, что оставила его, надеялась, что он ее поймет.

Прошло три месяца.

Ответа не было.

Приближался Лешин день рождения.

«Как его поздравить? — думала Инна. — Боюсь, что письма не доходят. Что отец их выбрасывает. Или сам Леша, не читая. Или читает и выбрасывает без сожаления, лишь бы забыть поскорее… Боже, я всего боюсь. Нет, так нельзя».

И тут ее осенило.

Года два назад, когда они с Тэдом были в Нью-Йорке, на какой-то вечеринке она разговорилась с одной эмигранткой — писательницей, чуть старше ее.

Может быть, из-за выпитого или из-за русской речи, но она говорила с этой чужой женщиной как с подругой.

Рассказала, что у нее в России растет сын. Что страшно скучает, мучается. И что постоянно придумывает для сына сказки. Даже начала рассказывать одну.

— Ой, Иночек, это же надо срочно публиковать. Потрясающий наив! Вы… вы литературный Пиросмани! — перебила ее писательница.

И стала показывать Инне свои скучно-заумные эссе в эмигрантской прессе.

Ее похвалы Инна сочла бы просто пьяным бредом, но через два месяца писательница позвонила ей и сказала, что редакция ждет ее сказки. Сказала тоном деловым и уверенным.

«Пусть ждет. Все равно не дождется. — Инне вдруг стало очень легко и хорошо. — Они не мои. Они Лешины. Они только для него».

Обо всем этом Инна написала сейчас в письме. Хотела еще написать, что отлично понимает, что эти сказки могут вызвать у Леши раздражение, что они опоздали, что не это нужно от матери…

Но не стала. Просто начала на отдельном листке:

«Жил был Лешень.

Лешень жил в комнате над диваном. Под потолком. Там у него было гнездо, как у ласточки. По утрам Лешень вылетал из гнезда и летел куда хотел…»

Сказка получилась на пять страниц.

«Что я делаю? — в ужасе думала Инна, запечатывая письмо. — Теперь-то он точно возненавидит меня с моей сентиментальной чушью».