— Мы не знаем, кому гонец должен был вручить послание в Риме. Адрес был только у него в голове. Но нам повезло, — улыбнулся он. — Гетулик, возможно желая подтвердить, что писал именно он, послал в ответ вместе с этим посланием — смотри, Август! — также и письмо, полученное им из Рима.

Он протянул тонкий, изящный лист папируса.

— Мы не знаем, кто его написал, оно не подписано. На нём стоят лишь инициалы. Возможно, ты сам сможешь выяснить, кто это.

Император взял лист, но тут же сложил его, чтобы прочесть после: это римское имя должно остаться в тайне для всех. Он спокойно похвалил осведомителя за работу, и тот заверил его:

— Гонец и его конь упали в глубочайшую пропасть.

Инстинкт подсказал императору заплатить шпиону лично из своего фонда, и он ощутил некоторую неловкость, так как уже больше трёх лет не держал в руках денег.

Потом безупречный шпион тихо выскользнул из комнаты, и император закрылся там один. Он сел и снова взял этот анонимный мятый листок, который из Рима добрался до Могонтиака, а потом вернулся в Рим в некотором роде не по воле своего автора. Император улыбнулся: «Сейчас ты просыпаешься и ждёшь прибытия гонца».

Пока он с улыбкой разглаживал лист, его взгляд упал на подпись под последней строчкой: сложный росчерк вокруг письменной буквы «L», такой вычурный, что увидевший его вряд ли забудет. И он уже видел его на брачном договоре между своей умершей сестрой Друзиллой и этим ленивым патрицием, которого она любила, — Эмилием Лепидом. Его мысли замерли.

Закрыв глаза, император глубоко вздохнул. Его ум медленно прояснялся после этого долгого вздоха. Гнездо нелепого заговора находилось внутри семьи. Вдовец Лепид, чтобы узаконить своё положение, собирался жениться на подлой сестре умершей, сестре по имени Агриппина, которая горевала о наследстве. Поскольку, несмотря ни на что, в её жилах текла толика крови Августа, тщеславный Лепид думал найти сообщников.

«Школа Сертория Макрона: каждый патриций, имеющий известных в истории предков, думает, что власть — нечто вроде охотничьей добычи», — сказал себе император со злобным сарказмом.

Но к горлу подкатывали позывы тошноты. Потом мысли упорядочились: в Риме, находящемся под контролем преторианцев и германской охраны, никто не мог и рыпнуться; единственная реальная опасность, буря гражданской войны, могла зародиться только там, среди вооружённых солдат на границах.

Всё утро император не желал никого видеть. Из-за закрытой двери он велел, чтобы ему оставили немного еды в соседнем зале. Но не смог даже притронуться к ней и вернулся к себе за стол. Ему с явственным страхом представлялось, что означало бы для всей империи узнать о подобном семейном предательстве. В голову пришли невольные ассоциации с Августом, который, наверное, переживал в одиночестве подобные моменты. Потом император сказал себе: «Замысел родился не в этих трёх головах».

Выли тайные вдохновители, тонко выбравшие исполнителей: чем бы заговор ни кончился, по его репутации будет нанесён серьёзный удар.

«Даже сестра и зять желают ему смерти...» — будут смеяться враги.

Он ходил взад-вперёд, от стола к двери и обратно, вызывал в уме образы трибунов, командовавших восемью легионами на севере, и истории про них. Вдруг увидел, словно тот вошёл в комнату, лицо Сервия Талибы и в это мгновение испытал огромное облегчение, впервые за эти мучительные часы. Он молниеносно принял решение. Отправиться к изменникам, сокрушить их, прежде чем они двинутся, и передать легионы в руки Галибы.

Тем временем обеспокоенный Каллист попросил его впустить. Инстинкт подсказывал не принимать его. Вместо него с чувством железной уверенности император подумал о военном трибуне Домиции Корбулоне — брате Милонии — и среди ночи тайно вызвал его к себе. Хватило нескольких слов, и тот пообещал:

— Я удержу для тебя Рим.

Император оставил ему записку для встревоженной Милонии и, пока писал, понял, что по-настоящему её любит. При первых лучах солнца, когда Рим ещё не проснулся, он вышел из комнаты, позвал командира августианцев и объявил, что немедленно отправляется к священному истоку Клитумна в Умбрии. Он любил путешествовать и делал это часто и неожиданно. На вилле в Умбрии, близ древнего святилища на прекраснейшем роднике среди ив, он по нескольку дней отдыхал каждый год, и эта его поездка никого не могла встревожить.

Император велел Лепиду отправиться с ним, а сестре наказал не торопясь следовать за ними с основным эскортом. Ошеломлённые, но ничего не заподозрившие, они повиновались. Вскоре император выехал с лёгким бутафорским эскортом своих августианцев. Однако никто не заметил, что незадолго до этого, среди ночи, он отправил по той же дороге изрядное число мощных германских всадников.

Молодой император предпринял быстрый конный марш с одними германцами, в то время как немногочисленные августианцы рассеялись по дороге позади. Он тащил за собой Лепида, который поначалу растерялся при виде окружавших его ужасных германцев. Но потом до него постепенно стало доходить, куда они направляются — не в благодатную Умбрию, а куда-то на север, через страшные, покрытые льдами горы. Он всё больше выбивался из сил и наполнялся страхом, осознавая, что находится под конвоем и не имеет возможности с кем-либо общаться.

По пути император приказывал на каждой сигнальной башне не передавать сообщений о его передвижении — под предлогом тайной проверки — и оставлял там охрану. Император нагрянул в Могонтиак совершенно неожиданно. Был полдень. Гетулик лениво разговаривал со своими трибунами, когда, ошеломив вялых и рассеянных часовых, в южные ворота каструма с шумом ворвался конный отряд германцев. Через несколько мгновений на бешеном галопе, разбрасывая в стороны всех, кто попадался на пути, всадники заполнили площадь перед преторием. Едва Гетулик успел обернуться, как множество конных варваров рассыпались веером, и среди высоко поднятых значков появился император.

Гетулик ошеломлённо смотрел на него, как на явление бога. Но то, что он увидел через мгновение, парализовало его страхом. На площадь выехал один германский всадник, слева от себя он тянул за повод вторую лошадь, на которой неловко держался в седле человек, одетый как римлянин. Германец мощным рывком правой руки поднял своего коня на дыбы, вторая лошадь резко остановилась, римлянин кубарем скатился вниз и, ударившись о землю, с трудом попытался встать. Гетулик увидел, что руки у него связаны, и узнал в этом испачканном в грязи, перепуганном человеке в измятых одеждах Луция Вителлин, своего сообщника. Император, не слезая со взмыленного коня, с жестокой прямотой велел своим германцам арестовать Гетулика и пятерых трибунов, названных в письме.

Германцы слепо повиновались и моментально выполнили приказ. С чувством торжества он увидел, что при этом трагическом приказе никто из офицеров и легионеров не выказал возмущения — все неподвижно застыли, выстроившись безупречными шеренгами. Трибуны и центурионы смотрели императору в глаза, ожидая дальнейших приказов. А он прямо на плацу передал командование восемью легионами пятидесятилетнему военному трибуну с грубыми простыми манерами по имени Сервий Гальба, образ которого возник у него в голове в ту ночь.

Солнце, ветер и усталость высекли на лице Гальбы глубокие морщины — такую внешность передают его изображения. Архаично коротко, по-спартански остриженные волосы[59] говорили о несгибаемом упорстве. И император увидел, что стоило Гальбе выкрикнуть свой первый приказ, как войско застыло смирно.

Тем временем неосмотрительный и недалёкий Лепид не мог прийти в себя. После молниеносного военного суда перед глазами виновных выложили два злосчастных письма.

— Никогда, — проговорил председательствующий Гальба, — никто не видел более преступных и в то же время глупых документов.

Лепид, Гетулик и те пять трибунов были признаны виновными в покушении на величество римского народа. И страшный закон, принятый Августом, показался молодому императору мудрым и целесообразным.