Эта компрометирующая царевичей церемония, если бы о ней узнали, стоила бы им всем жизни, но неотёсанные шпионы императора классифицировали её просто как оргию. И это известие вселило благодушие в Тиберия и сенаторов. Однако разгульность молодой компании, наряду с долгами Ирода и пьянством Гая, была отмечена в Риме, и обрывки сплетен, к несчастью, просочились в суровые записи историков.

Обследуя царственный дом Антонии, Гай обнаружил в одной маленькой комнатке домашний храм, как было заведено в Риме с республиканских времён, и толкнул дверь.

Но это был не обычный храм. В полумраке в неком подобии шатра авгура восседало неизвестное божество, какая-то молодая мать, прижимающая к себе ребёнка. Она была высечена из сверкающего розового кварца и на голове несла лунный серп, а ногами опиралась на шар, вокруг которого обвилась змея. В углу курилась струйка благовония, но такая густая, что дым медленно-медленно стелился по полу.

Гай огляделся в поисках кого-нибудь, и к нему приблизился старик раб, который, тихонько прикрыв дверь, прошептал по-гречески:

— Нельзя.

Он совсем затворил дверь и, посмотрев на юношу со смесью недоверия и соучастия, вдруг признался:

— Это Великая Мать Исида.

В одно мгновение Гай перенёсся на годы назад и снова оказался на поднимающейся по Нилу лодке, а его отец был жив. «Богиня, чьё имя подобно дуновению ветра». Тиберий разорил тот маленький храм, выслал и убил жрецов. Лишь неприкосновенный дом Антонии в смутные дни мог позволить себе подобную комнатку.

Гай взволнованно спросил у старика:

— Ты знаешь храм в Саисе?

Тот ответил:

— Когда меня везли в рабство, провозили мимо него, и я обернулся, чтобы посмотреть. Мне было десять лет. И всё, что я знаю, я знаю от моего отца.

— А кто был твой отец?

Старик ответил, что его отец исполнял тайные ритуалы, посвящённые этой богине, а когда священные корабли затонули, его убили за то, что он пытался спасти ритуальные музыкальные инструменты — колокольчики и золотой систр. Было трогательно слышать, как такой старик с детской нежностью говорит о своём отце, умершем неизвестно сколько лет назад.

Гай снова увидел прогнивший и полузатопленный нос корабля, лежащего перед островком Антиродос в Александрийском порту, и спросил старика, что ему известно об этих ритуалах.

— Всё, что знаю, я должен держать в памяти, потому что здесь у меня нет ни записей, чтобы свериться, ни храма, где бы можно было прочесть высеченные на камне молитвы. Эта богиня — Мать, поскольку её любовь к людям безгранична. А Исида — это одно из имён. У неё тысячи имён,и все родились от нашего одиночества и страха, и потому ты можешь называть Мать всеми именами любви. Я живу здесь, — сказал старик, — и обращаюсь к ней каждый день. Смотри.

Он немного приоткрыл дверь.

В полумраке статуя из розового кварца отражала подрагивания благовонного огня. Но Гай, вновь переживая тщетные тревоги Самофракии и Дидимайона, сказал:

— Я никогда не видел божества, отвечающего на наши молитвы, даже на самые отчаянные, и не слышал о таком.

Старика ранила подобная горечь.

— Богиня проявляет себя не голосом, — тихо пояснил он. — Среди нас я видел одного мага по имени Арсенуф. Он постиг высшую магию, белую, как свет...

— Ты знаешь, что такое магия? — спросил юноша и подумал, что за всю свою жизнь не видел ни одного магического или божественного явления, а лишь жестокие дела, произведённые волей людей.

— Арсенуф умел материализовать перед тобой образ твоего врага и сделать его безоружным. Клеопатра вопрошала его два раза: первый раз в семнадцать лет, и он материализовал образ Юлия Цезаря, а второй — в двадцать три года, и он материализовал образ Марка Антония. Но когда она захотела обратиться к нему в третий раз, чтобы он материализовал образ Августа, Арсенуф уже умер от дряхлости.

Молодой Гай ушёл оттуда разочарованный, но, выходя из этого дальнего уголка, неожиданно увидел престарелую Антонию, которая удалялась в глубине галереи комнат. Её шёлковые одежды цвета ночного неба, расшитые по краю бутонами лотоса, скользили по мрамору. Но она не обернулась и не поздоровалась. Рядом с ней не было никого из обычно следовавшего за нею, как за царицей, почти ритуального кортежа. Как ни странно, Антонию сопровождал лишь один человек, мужчина средних лет, казавшийся утомлённым от долгого пути и двигавшийся с трудом. В остальном комнаты были пустынны.

Гай остановился. А поскольку порой боги предупреждают людей едва уловимыми знаками, на лицо этого сопровождавшего Антонию путешественника упал свет из окна, и Гай увидел, что он что-то говорит, осторожно и быстро, и на таком близком расстоянии, какое могли позволить лишь величайшее доверие или крайняя опасность.

Всё своё отрочество Гай провёл, опасливо озираясь по сторонам, и, пока Антония удалялась, склонив голову к своему странному спутнику и слушая его слова, он осознал, что во дворце начинается нечто потрясающее.

Спустя два дня, ясным сентябрьским утром, Антония из своих личных покоев послала за Гаем. Он прибежал и увидел, что она сидит в одиночестве в пышном маленьком чертоге, куда он ещё никогда не входил. Стены здесь были сплошь расписаны фресками с наполненными светом портиками, широкими лестницами и фонтанами, создавая иллюзию перспективы. Антония что-то писала. На ней была одна из её простых драгоценных туник, вытканных в Пелузии, а пальцы и запястья украшали древние драгоценности, оставшиеся от её единственного брака и долгого вдовства. На рукавах и кромке туника была расшита сверкающими камнями, жемчугом и золотым узором, как в храмах древних фар-хаоуи.

Гай заметил, что под тяжёлыми драгоценностями нежные руки, ласково успокаивавшие его бессонными ночами, постарели, кожа иссохла, ногти стали хрупкими.

Положив каламус, Антония произнесла как приговор: — Я пишу Тиберию.

Как в Риме, так и во всей империи, она одна могла осмелиться написать императору; она одна могла быть уверена, что её письмо через голову всех шпионов прибудет на вершину скалы на Капри, в руки Тиберия.

В течение десятилетий своего нерушимого вдовства, среди неисчислимых богатств дома, живописных садов, сотен рабов и вольноотпущенников,, при всей той царской жизни, которую вела Антония, она оставалась одинокой и хранила прямо-таки нечеловеческое достоинство.

«В этом тлетворном Риме, — говорил Тиберий с мрачным восхищением, — она единственная женщина, давшая клятву верности мужчине и действительно сумевшая её не нарушить».

Но в отношениях между Антонией и Тиберием была какая-то глубокая тайна, которая так и осталась тайной на века. После смерти своего сына Германика Антония публично не произнесла ни слова и плакала втайне. Один сенатор заметил:

— Её одну Тиберий не убил. И она бы должна кричать громче всех.

Но в тайных императорских комнатах произошло нечто, из-за чего отношения между Тиберием и Новеркой начали с каждым днём разрушаться. Понемногу жизнь Ливии превратилась в бесплодную пустыню одиночества. А на безжалостно одиноких похоронах матери императора сенатор Валерий Азиатик двусмысленно произнёс:

— Все эти одиннадцать лет, когда Тиберий отказывался видеться с матерью, Антония, закрывшись в своём доме, считала дни.

Антония, неприступная хранительница политических и постельных тайн трагического рода Юлиев — Клавдиев, единственная выше всех подозрений в неспокойном Риме тех лет, поддерживала переписку с грозным императором. Многие годы она докладывала ему о коварстве и неверности тех, кого он считал преданнейшими людьми. Только правду, проверенную и неопровержимую, — и казалось, что не раз этим спасла его. Зато с неосязаемой, но едкой женской мстительностью она безжалостно усугубляла его одиночество и терзания по собственным жертвам.

— Взгляни, — сказала Антония Гаю. — Это должен знать ты один. Это знание принесёт тебе облегчение.