А Нерон, импульсивный оптимист, радующийся всякому: риску, тайно собрал лидеров сенатской оппозиции, и старые солдаты, сражавшиеся под началом Германика, с нетерпением описывали упадок Тиберия. Однако никто не обладал достаточным авторитетом, чтобы посоветовать порывистому Нерону соблюдать осторожность.

Сеян же по-скотски прямо заявил Тиберию:

— Если Агриппина со своими сыновьями останется в Риме, вспыхнет новая гражданская война.

И вот однажды («непредвиденное событие, заставившее всех замолкнуть», — написал Друз) Тиберий пригласил Нервна с молодой женой на Капри, и от такого приглашения было не спастись. На проводах не было счастливых пожеланий и радостных объятий, мать и братья молча смотрели, как он уезжает.

Едва в доме затих звонкий голос и громкий смех Нерона, Друза что-то толкнуло открыть дневник. И Гай, любивший заглядывать ему через плечо, прочёл написанный неторопливым и ровным почерком плод осторожных раздумий — одну фразу, которую не сможет забыть: «Я бы предпочёл увидеть, как он отправляется на войну с Парфией».

Он посмотрел, как Друз положил каламус, и ничего не сказал.

Между тем круг друзей продолжал редеть. И наконец все поняли, что приглашение на Капри не было приглашением на аудиенцию. Разрешения вернуться в Рим не последовало, и Нерон на вилле Юпитера оказался в заключении. Ум Агриппины обострился от злобы, а пребывание беззащитного и неосмотрительного сына на Капри не давало спокойно дышать.

«Охотники в засаде, — написал Друз, заразившись этой тревогой. — Как только кабан выскакивает на открытое место, на него спускают собак».

Каждое утро семья тщетно ждала известий. Однажды ночью Гай — его сны становились всё короче и всё чаще прерывались — сказал себе, что его сильный и большой старший брат уже никогда не вернётся домой. И Друз, углублённый в себя, слишком пессимистичный для своих молодых лет, признался ему, что в этом дневнике останется заключённым его голос, что бы ни случилось.

— Запомни: во что бы то ни стало его нужно спасти.

А на Капри тем временем Сеян, словно обложив зверя в кустах, окружил Нерона шпионами — и ему удалось подстроить ловушку в доме, чтобы до Тиберия доходили даже неосторожные разговоры Нерона с легкомысленной молодой женой. Жизнь на императорской вилле была ограничена полной зависимостью от императора, маниакальным соблюдением расписания и маршрутов следования, долгими неподвижными ожиданиями, придворными церемониями. Тиберий то обращал к Нерону фальшивую улыбку, то с подозрением отгонял его. Жизнь молодого римлянина превратилась в пытку неопределённостью.

Между тем в уме Тиберия возрастали подозрения, и наконец Сеян сказал ему:

— Настал момент рискнуть и начать процесс. У нас будут доказательства, тебе приведут свидетелей...

Последним другом, кто сохранил постоянную верность, был тот самый Татий Сабин, который с ужасом уже присутствовал на суде над Кремуцием Кордом. Сеян велел одному сенатору, связанному с ним из подлых побуждений, пригласить Сабина, подпоить и усыпить его бдительность. Сенатор повиновался. В промежутке между крышей и расписным потолком в зале он спрятал трёх сенаторов, которые забились туда через люк как безупречные свидетели, чтобы превратить разговор в заговор. Когда хозяину дома показалось, что вина выпито достаточно, он начал жаловаться на плохое правление Тиберия, восхвалять умершего Германика и мужественную Агриппину с её сыновьями, которые уже в возрасте, чтобы последовать примеру отца. Он сказал, что спасение Рима — в этой великой фамилии, которую столь жестоко и несправедливо преследуют. Искренний Сабин позабыл об осторожности в доме старого друга и распустил язык.

И Сеян смог молниеносно сообщить Тиберию:

— В Риме готовится мятеж.

Тиберий с Капри приказал арестовать Татия Сабина и «всех возможных соучастников», судить и покарать.

Сеян при подобострастном молчании сенаторов прочёл послание, и они тут же велели арестовать Сабина, который, ничего не ведая, уже даже и не помнил разговоров того вечера.

Друз написал: «Тиберий вырвал от нас и этого, последнего друга. Коварство Сеяна, страх других, подобострастие многих — всё вместе сделало своё дело».

На единственном заседании сенаторы выслушали свидетелей, вынесли приговор и послали осуждённого на смерть, прежде чем он понял, в чём дело.

Стояли январские календы[30], и Друз написал: «В этот священный праздничный день его провели по дороге с верёвкой на шее. Этот преданный бедняга кричал: “Смотрите, как Сеян убивает невинных жертв!” Люди, видя конвой и слыша крики, бежали прочь и закрывали двери и окна. Тогда ему накинули на голову тогу и стали душить, чтобы он не мог кричать, а потом пошли дальше по пустынным улицам. И мёртвое тело бросили в реку».

Гай стоял в ночной тишине огромного полупустого дома. Пугала мысль о предателях, спрятавшихся под крышей в доме друга.

В ту ночь, свернувшись калачиком в своей тёмной комнате, молодой Гай пообещал себе, что от него никто никогда и нигде не услышит ни одного неосмотрительного слова. Но он не предвидел, что больше никогда не сможет ничего прочесть в дневнике Друза.

На следующий день — на морозном январском рассвете, когда небо обволакивали лёгкие белые облака, а гора Соракт вдали побелела от снега, — бессильная боль от смерти простодушного и верного друга переросла в сильнейшую тревогу, оттого что один сенатор неистово крикнул на всю курию: «Татий Сабин готовил свой заговор, поскольку его вдохновило высокомерие Агриппины и буйство её сына Нерона. Мы в одном шаге от гражданской войны!»

Обвинение — обвинение страшное — разнеслось по всему Риму. И до окончания этого короткого зимнего дня члены семьи Германика поняли, что пропали.

Ничего не объясняя, Агриппина отослала Гая на незапланированную прогулку с наставником Залевком, а как только он вышел, без колебаний и прощаний послала старших дочек во дворец старой Антонии, матери Германика, и Гай по возвращении больше их не увидел. Но понял, что его любимица Друзилла о многом догадалась, так как та вся в слезах спросила, когда им позволят вернуться. Только позже Гай поймёт, что мать избавила всех от мучительных прощаний, слишком явно говорящих за себя.

Как только настало новое утро и в сады проник голубоватый зимний свет, Гай столкнулся в атрии с престарелым начальником стражи, ветераном Германика; запыхавшись, он прибежал из конца широкой аллеи.

— Нерона арестовали на Капри, на вилле Тиберия, его везут в Рим в цепях!

Пока Гай, окаменев, смотрел на него, Друз, ничего не сказав, неожиданно куда-то исчез. Гай бросился в библиотеку и увидел открытый шкафчик: полка, где раньше лежал дневник, была пуста. В последние дни Друз упоминал их виллу в Умбрии, близ священных Клитумнийских источников; он говорил о старой и малолюдной Фламиниевой дороге — самом коротком пути из Рима в Умбрию, окружённом лесами и горными тропами, спускавшимися к Адриатическому морю. А оттуда можно было перебраться в Иллирию.

Гай обернулся и в тревоге задумался, как предупредить мать. Он увидел её в атрии, она была в окружении объятых ужасом слуг, но говорить ей что-либо было уже поздно, так как перед ней стоял офицер с несколькими вооружёнными солдатами и громко читал ей уведомление об обвинении в заговоре, а заодно и о домашнем аресте: ей запрещалось посещать посторонних, запрещалось появляться на людях в Риме. Агриппина молчала. Она протянула руку и взяла этот ужасный свиток. Её белые пальцы не дрожали. Офицер ушёл, коротко отдав салют. У выхода из дома поставили вооружённого стражника. И началась подготовка к процессу, медленно и торжественно, словно бы придавая важность жертвам.

Вечером накануне суда дом показался пугающе огромным. Гай с матерью не имели известий о Друзе.

— Но если его хотят арестовать, — в отчаянии проговорила Агриппина, — то разыщут.

У неё сорвался голос, её душила материнская тревога.