– Мой муж был антикваром. Зачем ему помощь детектива?

– Он просил меня разобраться с одним очень любопытным делом, – хотел было пожать плечами Грегор, но только скривился от боли, – Так что…

– Он не успел заплатить вам, и вы пришли забрать долг? – ее голос звучал так тонко, что им можно было резать стекло.

– Нет, фрау Воттермах. Видите ли…

– А это что еще за клоун?

Вонь виски Урсула почувствовала еще раньше, чем Кальвин успел договорить. Он стоял в нескольких метрах от нее, покачиваясь, держа в одной руке неизменную фляжку, а в другой – раскрытый зонт. Зонт смотрел прямо вниз, и мелкий дождь молотил прямо по его красной физиономии. Он уставился на Штернберга, но сфокусировать взгляд было куда сложнее.

– Я Грегор Штернберг. Я здесь, чтобы поговорить с фрау Воттермах.

– Хреновое время ты выбрал для разговоров, приятель, – пробасил Кальвин, угрожающе делая неуклюжий шаг, – Эта фрау слишком многое перенесла за последнее время, и не хочет с тобой говорить.

– Фрау еще этого не говорила, – заметил Грегор, и его пронзительные голубые глаза засветились ярче, – Поэтому, в ваших интересах дать нам закончить.

– Что за урод приходит на похороны моего брата и племянницы, и позволяет себе…

– Помолчи, Кальвин, – проговорила Урсула, почти напугано, – Пусть герр Штернберг договорит. Я слушаю вас. Продолжайте.

– Сейчас, фрау Воттермах, я могу сказать только одно: произошедшее с вашей семьей, не случайность, – у него был голос человека, который не привык подчиняться. Скорее всего, бывший военный или полицейский. Урсула попыталась представить себе лицо Грегора без бинтов, но так и не смогла этого сделать, – Я думаю, что в этом основную роль играет наша с Хайни последняя совместная работа. То, что произошло, это ужасно, но увы, это не конец.

– Ты что, угрожаешь? Что несет этот… – пьяный разговор Кальвина казался какой-то дикой насмешкой, несмешной комедией с плохо прорисованным персонажем. Урсула бросила на него умоляющий взгляд, снова повернулась к Грегору.

– Если вы что-то знаете, почему не обратитесь в полицию?

Большая грубая ладонь вынырнула из кармана, коснулась перебинтованного лица, пробежала по скулам и замерла у основания шеи.

– Полиция очень интересовалась, откуда взялись мои шрамы, когда я попал в реанимацию. Мой ответ их совершенно не удовлетворил. Поэтому я стараюсь уже давно не разговаривать с полицейскими на такие… экзотические темы.

Урсуле показалось, что вся сцена диалога все больше напоминает настоящее безумие. Она подняла взгляд, уперлась им в ледяные глаза Грегора напротив, поникла, словно тот крохотный запас энергии, что еще оставался внутри нее, мгновенно иссяк.

– Если это какие-то шутки…

– Это. Не. Шутки, – отрезал Грегор так резко, что она содрогнулась, – Но сейчас вы совсем не в том состоянии, чтобы я мог вам что-то рассказать. Время еще есть. Отложим нашу беседу. Я и не думал, что все пройдет гладко, но попытаться стоило. Сейчас. Вот моя визитная карточка.

Левая рука нырнула во внутренний карман пальто, откинув расстегнутую полу, и Урсула увидела, что правая рука детектива заканчивается чуть ниже локтя. Да уж, этому человеку изрядно досталось, но он нашел в себе силы приехать сегодня сюда. Морщась от боли, Грегор протянул ей маленький белый квадратик картона. Она даже не посмотрела на объемный шрифт, выбитый на нем, а только сжала в пальцах так, чтобы на него не попал дождь.

– Позвоните мне, когда почувствуете, что готовы для дальнейшего разговора, – сухо сказал Грегор, покосившись горящими глазами в сторону прихлебывающего из фляжки Кальвина, – И для всех будет лучше, если вы сделаете это, как можно раньше.

– Если ты мне скажешь выставить его, я это сделаю, – заявил Кальвин, покачиваясь, – Только скажи мне, Урсула, и ты увидишь, как я…

– Можете успокоить своего защитника, – поморщился Грегор брезгливо, словно увидел вместо Кальвина кучу нечистот, – Я уже ухожу, и больше вас не потревожу. Примите мои соболезнования. Никто не мог знать, что все этим обернется.

Урсуле снова показалось, что мир вокруг нее начал плавно поворачиваться вокруг своей оси. Она видела, как задрожали могилы в стороне, поднялись деревья, и закачалась земля. На языке вертелся всего один вопрос, но она никак не могла подобрать нужных слов, чтобы задать его.

– Вы видели, как все произошло? – сперва зазвучал голос, потом она поняла, что заговорила.

Грегор повернулся через плечо, взглянул на нее, неопределенным жестом махнул в сторону.

– Я знаю, что произошло, – поправил он ее нехотя, – А это две большие разницы, правда?

Больше он не проронил ни слова. Прихрамывая, он двинулся между ровных рядов могил, и пропал из глаз на дальней стороне кладбища.

Урсула осознала, что прошло три недели с момента похорон только сегодня, когда замерла с оторванным листком возле настенного календаря. Раньше снимать страницы было обязанностью Катрин – маленькая семейная традиция, вроде елки на Рождество или покупки свечей на торт, или совместного похода по магазинам перед праздником. Катрин делала это обязательно рано утром, перед школой, забираясь на деревянный стул и провозглашая дату, словно совершая некий сакральный ритуал. Теперь, после ее смерти, календарь утратил всю свою магическую силу, превратившись просто в бесполезный кусок бумаги и глупой цветной обложки на старой стене старого дома в затертой кухне – маленькое окошко в мир прошлой жизни, которые постепенно мутнело и расплывалось. Пройдет совсем немного времени, и через него уже ничего нельзя будет увидеть. Может быть только тогда, Урсула найдет в себе силы выбросить этот календарь, а пока она не хотела даже об этом думать. Кажется, кто-то из родственников посоветовал ей переехать, а кто-то предлагал раздать все имущество и даже выставить на продажу дом, но только вот сказать было куда проще, чем сделать. Покидать место, с которым у тебя связано столько воспоминаний оказалось слишком тяжело – Урсула, отказалась от этого предложения, не раздумывая.

За прошедшее время она не коснулась ни беспорядка в детской комнате, ни хаоса в кабинете Хайни. Кажется, хозяйственная губка в пустой миске, оставшаяся с того самого страшного дня на краю рабочего стола, так и стоит там до сих пор, покрываясь пылью. Спальня тоже стала запретной зоной – одна даже мысль о том, чтобы спать на той кровати, где они с Хайни проводили ночи, была невыносимой. Она закрыла дверь в спальню на ключ и убрала его в один из шкафов в гостиной. Если о потере напоминает как можно меньше вещей, это до определенного времени помогает, но дело было в том, что весь дом был пропитан воспоминаниями, и спрятаться от них было некуда.

Конечно, был вариант вырваться из этого сонного царства. Пройтись по улицам, перевести дыхание в парке, прийти в себя в сквере или в ближайшем кафе, но даже мысли о том, что придется покидать дом, приводили ее в такой ужас, что она не могла справиться с дрожью. Как давно она говорила об этом с собственной матерью? Вчера? Или это было позавчера. А может, и неделю назад – она не могла сказать точно.

Теперь Урсула смотрела на слово «Октябрь», набранное округлым шрифтом на белом листе календаря. Осознание приходило медленно и неохотно, словно пробивалось, сквозь вату. Двадцать один день превратился в сплошной серый поток монотонных будней, полных звенящей тишины, глупых разговоров по телефону, редких визитеров и привкуса успокоительных таблеток, пустые упаковки которых она утром относила в мусорный бак. Три или четыре раза за этот срок она нашла в себе силы выбраться в ближайший магазин, несколько раз заказывала доставку прямо на дом, но продукты, почти нетронутые, так и остались лежать на полках холодильника – голода она почти не испытывала, а вот сонливость сводила ее с ума. Даже бодрствуя, она чувствовала, что находится во сне, а просыпаясь, всегда чувствовала себя слабой и разбитой. Прием лекарств давно следовало прекратить, но даже самая идея оказаться с горем один на один оказалась чудовищной. Почти ежедневно, Урсула думала о том, что любые страдания можно прекратить, если быть достаточно решительной – если проглотить несколько упаковок таблеток целиком, и запить их виски, бутылки которого Кальвин заботливо расставил на стойке в гостиной после похорон, то наутро все проблемы решаться сами собой. Эта идея продолжала греть душу, когда осознание потери становилось особенно невыносимым, и она с радостью цеплялась за нее, как за последнее средство. «Уже скоро, – думала она, засыпая на маленьком угловом диванчике в кухне, – Осталось недолго. Я больше так не выдержу».