Только сейчас, стоя на краю могилы, она осознала, что видит гроб. Изящный резной гроб с черной строгой крышкой и замысловатым узором на ней. Гроб – последний костюм человека, последний приют и последний дом, стены которого обезличивают его, как самая лучшая и вечная маска. Гроб не ассоциируется с умершим, совсем нет. Земле предают не того, кого ты любил, а только пустой фантик, оставшийся после него. Просто удивительно – она сама ездила в похоронное агентство пару дней назад, выбирала марки, размеры, пропорции и линии, заключала договоры, разговаривала с пастырем, совершенно не владея собой и не понимая, что делает. А вот теперь, она поняла: эта черная коробка – гроб. Гробы. Две точки невозврата.
Второй гроб в пяти шагах от первого. Маленький, и оттого, еще более ужасающий. Детский. Маленький пряничный домик сказочной ведьмы, способный вместить девочку восьми лет. На крышке гроба выгравированы строки из библии. Зачем она выбрала эту модель? Вдруг, ее дочке, Катрин, не понравится стиль или цвет? Что делать тогда? Она не знала и не помнила. Все, как в тумане. Спи, моя девочка, ложись в кроватку. Мама принесет одеяло и споет тебе колыбельную.
Вместо кроватки – маленький черный гроб. Вместо одеяла – двухметровый слой холодной земли, вместо колыбельной – торжественная речь священника, зачитывающего что-то донельзя тоскливое и болезненное. Крышка гроба заколочена. Закрытым его несли от самой церкви до кладбищенский ворот на руках, держась за эти блестящие ручки, а дальше двинулись по мощеной плиткой дорожке. То, что осталось от лица Катрин попытались исправить в морге, но даже самый лучший патологоанатом не смог бы ничего сделать. Гвозди вбили прямо там. Урсула больше никогда не видела лица собственной дочери.
Два гроба под тоскливым бледным небом и серыми дождевыми тучами. Пасти могил, такие ровные, такие правильные, такие бесконечно глубокие и черные распахнуты на одном участке – кажется, об этом договаривался Кальвин – вот он, рядом, в строгом пиджаке, со скорбным лицом и опустошенным взглядом, смотрит на гробы, но кажется, почти ничего не видит. В его правой руке покачивается небольшой зонт. Как предусмотрительно, но дождь пойдет только ближе к вечеру, если верить прогнозу погоды. Когда Урсула последний раз смотрела прогноз погоды? Кажется, еще до того, как раздался тот звонок из полиции поздно вечером, опустошивший всю ее жизнь, и превративший существование в какой-то невероятно абсурдный и нелепый сон.
Урсула смотрит на небо, чтобы не смотреть на гробы мужа и дочери. Через линзу слез мир кажется выпуклым, дрожащим и еще более уродливым. Она смотрит в лица родственников, собравшихся одной безликой черной толпой, но не может назвать их поименно: она вытирает глаза платком, чтобы не смотреть на гробы. Смотреть куда угодно, только не на гробы, могилы и памятники – эти серые изваяния и плиты с именами. Самое страшное это даже не имена. Самое страшное, это даты рождения и смерти, между которыми протянута строгая короткая линия – слишком короткая, чтобы охватить жизнь целиком. Урсула читает медленно, по буквам, стараясь привыкнуть к порядку слов. «Хайни Воттермах 1989–2021 год». Эта линия между датами сводит с ума. Как в одну черту можно уложить тридцать три года? Как в ней может поместиться их свадьба, его работа, рождение Катрин, все его скульптуры и выставки, его признания в любви, его смех и его смерть? Человеческая жизнь – только глупая линия. Одна часть пунктира, который обозначает историю этого мира. Прожил ты век или год, но длина линии на памятнике будет для всех одинаковой.
«Катрин Воттермах 2013-2021 год». Снова только бессвязное тире, протяженностью в десятилетие. Детский сад, первые книжки, рисунки на обоях, рыбки в аквариуме, раскраски, школа, музыка, зоопарк и прогулки по вечерам – это тоже часть пунктира, которую решили сжать между датами. Урсула плачет, и тире расплывается в ее глазах, превращаясь в смазанное черно-серое пятно. Кажется, последние дни весь мир стал черно-серым. Даже розы, которые они с Хайни сажали возле дома. Даже рисунки Катрин, которые она так и не смогла снять со стен детской комнаты. Ее рука дрожит, когда она вытирает слезы. Как тихо вокруг. Какая тишина!
Урсула чувствует на себе чужие взгляды, полные боли и сострадания. Больше двадцати человек – друзья, родственники, коллеги. Их траур ничтожен. Незначителен. Они тоскуют, потому, что так принято. Прийти в трауре на похороны, это как явиться на день Рождения с подарком. Как пропуск на последнее торжество. Как билет в кинотеатр. «Да идите вы к Дьяволу со своим сочувствием! – хочется кричать ей во весь голос, чтобы только не слышать кладбищенскую тишину, – Вам не понять, что значит потерять ребенка и мужа! Лучше бы в могилах лежали вы! Все вы!».
Урсула не произносит ни слова. Кальвин осторожно касается ее плеча, словно пытаясь успокоить, но этот жест только еще сильнее выводит ее из себя. Потерять брата и потерять мужа с дочерью – две слишком большие разницы. Урсула представляет, что ее тело – это только кусок камня. Такого же мертвого гранита, как и памятники на могилах ее любимых. Быть камнем легче и проще – не нужно ничего чувствовать, не нужно ничего решать и терпеть. А еще проще лежать под этим камнем. Урсула думает, что лучше бы ей лежать здесь, в холодной кладбищенской земле вместе с ними. Урсула думает, Урсула мечтает.
Священник снова заводит свою тоскливую песнь смерти. Отче наш? Урсула не знает. Кажется, ни Хайни, ни она, никогда не верили в загробную жизнь. Так почему этот священник здесь? Почему она оплатила его услуги? Разве это не бессмысленно? Или это тоже, билет на праздник скорби? Разве раньше она не задумывалась над этим? Как молитвы и краткий некролог, пересыпанный выражениями «дорогой друг», «любящий муж», «настоящий христианин» должны помочь мертвым, или помочь собравшимся здесь справиться с горем? А как в этом может помочь гулкий орган, установленный в церкви, чей трубный глас не мог заглушить голос полицейского, вот уже неделю звучащий в ее голове?
Урсула плачет. Удивительно, сколько слез может пролить один человек. Кто-то вообще задумывался над этим?
– Ты хочешь что-нибудь сказать, Урсула? – голос Кальвина резкий, как наждачная бумага, полирующая тишину, доходит до нее волнами. Урсула прижимает платок к губам и качает головой. Все, что она хотела сказать мертвым, она сказала час назад в церкви. У нее нет ни слов, ни сил. Все, что она может – только смотреть перед собой на два гроба. Странное чувство – вот ты человек, а вот уже и нет. Дикие метаморфозы. Она поворачивается к священнику, и тот понимает все без слов.
Тягостное молчание владеет этим местом, этим днем, этими жизнями.
Взгляды гостей направлены на две точки невозврата. Урсула думает, что эти гробы совсем ненастоящие, и выглядят, точно неумелый монтаж – они здесь совершенно лишние. Естественно, когда она вернется домой, Катрин и Хайни встретят ее там, и они вместе посмеются над последними событиями. Если, конечно, она приедет домой вовремя. Нужно приготовить пудинг и сварить кофе.
Рамка сингуматора – ритуального лифта, чье единственное предназначение, опустить гроб в могилу мягко, ровно и торжественно, блестит в тусклых лучах больного солнца, пробивающегося через гряду облаков. Ленты ремней похожи на раздавленных змей – Урсула не хочет смотреть на них, но не может отвести взгляда. Кто-то нажимает кнопку пульта – змеи ползут, раздаются в стороны, подхватывая маленький гроб Катрин. Кажется, Урсула слышит музыку, но гул мотора заглушает любой звук. Кто-то что-то говорит ей – справа или слева. Слова поддержки или сочувствия – она молчит. Слова – это слишком трудная головоломка, чтобы сейчас выставлять из них стройные предложения. Почему людям нужно все время говорить? Разве нельзя оставить в покое тишину, а в тишине – ее саму, наедине с горем?
Какая глупая и странная вещь – сингуматор. Кому в голову пришло, что это устройство нужно называть лифтом? Разве после смерти человек не отправляется на небеса? Разве не логичнее, было бы построить шахту лифта прямо до Небесного Царства, и отправлять по ней мертвецов, вместо того, чтобы закапывать их в землю.
