— А чего ты от меня ждёшь? — с не меньшей агрессией бросает в ответ Сергей и наконец-то смотрит своими светло-карими прямо, не отводя взгляда, — впервые за эти две недели.

— Может быть, того, чтобы ты наконец-то перестал делать вид, что мы незнакомы. Мы ведь были друзьями, неужели тот инцидент похерил всё между нами?

Серёжа в ответ невесело усмехается и качает головой.

— Инцидент? Вот оно что это было, оказывается.

— Я не хотел, чтобы так произошло, пойми наконец! Я просто нажрался, просто был не в себе. Это ничего не значит.

Антон безбожно врёт, он это умеет. Впрочем, выбирать ему не приходится. Потерять Серёжу для него невыносимо. Он этого не переживёт.

— Вот именно. Зачем ты это сделал? Какого чёрта целовать меня полез, если не хотел этого? А наутро ещё и вид сделал, будто не произошло ничего. Но так не бывает, Антон. Нельзя запихнуть свой язык человеку в рот, а потом притворяться, что ты не при делах и вообще весь из себя такой натурал натуральный.

— Что ты хочешь от меня услышать? — тяжело вздыхает Антон.

Он понимает, что ещё немного — и он не выдержит, вывалит всё на этого засранца, вывернет наизнанку все свои чувства, и пусть Лазарев делает с этим всё, что хочет, — в конце концов, всё, что могли, они уже похерили.

— Правду, мать твою, я хочу услышать от тебя правду! — шипит Лазарев и хватает Антона за отвороты рубашки, прожигая своими невозможными глазами.

— Хочешь правду? — зло проговаривает Антон, не отпуская чужого взгляда. — Что ж, будь по-твоему.

Возможно, после этих слов Антон сопьётся нахрен в одиночестве, станет тем, о ком говорят «потерянный человек», но сейчас он больше не может молчать. Эти ёбаные чувства просто сжирают изнутри.

— Я влюблён в тебя, я пидорас нахрен, чтобы тебе понятней было! Хочу прикасаться к тебе, целовать тебя, трахаться с тобой, блять, хочу! С ума схожу, когда рядом с тобой кого-то вижу, потому что ты мой, и меня убивает, что ты меня своим не считаешь!

Антону кажется, что он Атлант, который скидывает с себя груз целого неба, потому что внезапно на душе становится легко — от него больше ничего не зависит. Он готов к любому приговору, готов получить по морде, готов к тому, что завтра проснётся в квартире один, даже к тому, что Серёжа больше никогда с ним не заговорит. Он ожидает чего угодно, но точно не жёсткого, крепкого поцелуя с привкусом отчаянья.

У Серёжи немного сухие, искусанные губы, он целует с таким напором, что Антона просто сносит напрочь. Он не сразу отвечает, приходит в себя лишь через несколько секунд, когда чужой язык уже вовсю хозяйничает в его рту. Он слышит, как трещит по швам его рубашка в чужих руках и как его собственная куртка падает им под ноги, но ему на всё наплевать. Важны только губы, терзающие его собственные почти что до крови, и Антон отвечает со всей жадностью и страстью, на какую он только способен и которую так долго держал в себе.

Серёжа словно создан для него, как будто они шли к этому всю свою жизнь — и вот сейчас, в этот самый момент, наконец-то стали одним целым.

— Если тебе интересно, то я, выходит, тоже тот ещё пидорас. С ума по тебе схожу, Тош, уже несколько лет, только о тебе и думаю. С первого курса ещё, наверное, — шепчет Серёжа, отрываясь от его губ.

Антону кажется, что он видит в этих глазах звёзды, целый водоворот галактик, в которых он тонет без права на спасение. Боже, какой же он чёртов идиот — они оба идиоты! Столько лет потратили впустую.

— Пиздец, — отвечает Антон, кажется, напрочь растеряв весь свой словарный запас. — Это пиздец, Серёж. Два барана. Но теперь всё будет по-другому, я тебе обещаю.

И Антон планирует это обещание сдержать. Ему наплевать, что подумают люди, наплевать на то, что скажет отец; всё, что имеет значение, — это Серёжа, отныне раз и навсегда.

С неба срывается первый снег, большие хлопья кружат в воздухе и опускаются на грязный асфальт. Антон смотрит, как белые снежинки путаются в тёмных волосах, и улыбается, потому что теперь всё у них будет хорошо.

***

В машину они садятся молча. Антон трогается с места и уже через пару минут выезжает на оживлённую трассу. С неба постепенно срывается типичный питерский дождь, жирными каплями падая на стёкла. Антон краем глаза наблюдает, как Арсений неловко заламывает пальцы и поджимает губы, явно желая что-то сказать. Скорее всего, этому пижону некомфортно вот так вот в тишине — наверняка привык языком трепать попусту, а теперь вот изводится этим неловким молчанием. Наверное, и сам уже пожалел, что в машину к нему напросился.

Антон не дурак, и он замечает, как постепенно от него отвернулись почти все. И винить их за это он не может, потому что знает, что всех уже извёл своим извечным траурным выражением лица. Антон почти уверен, что давно мёртв, так почему тогда другие должны думать иначе? Он почти забыл то время, когда был душой компании, когда их квартира с Серёжей была полна гостей, как они ржали с Лёхой над идиотскими шутками и как пили с Егором до победного. Всё это словно осталось в прошлой жизни, там, где были светло-карие глаза и солнечная, наполненная светом улыбка.

Арсений этого не знает, он ещё не понял, что Антон между собой и миром выстроил огромную бетонную стену и что искать его компанию — гиблое дело; возможно, и он со временем это поймёт.

— Не любишь музыку? — неожиданно спрашивает Попов.

Антон удивлённо вскидывает брови. На самом деле он ожидал чего угодно, но явно не этого тупого вопроса.

— Ты серьёзно?

Арсений только пожимает плечами и снова сверкает своей раздражающе жизнерадостной улыбкой. И это после того, как из-за его идиотской идеи убили человека.

— Ну, а что, у тебя в машине тихо, как в склепе. Хоть бы радио включил.

— Тебе нужно — ты и включай, — недовольно бросает Антон, не отводя напряжённого взгляда от дороги.

Арсений фыркает что-то себе под нос и без лишних церемоний тянется к магнитоле. Щёлкает по экрану, выбирая подходящую радиостанцию, и когда салон машины охватывают звуки какой-то дурацкой попсы, довольно улыбается и откидывается в кресле.

Антон недовольно хмурится. На самом деле, когда он предлагал включить музыку, то не думал, что придурок этот, и правда, это сделает. На душе неприятно скребут кошки, последний раз музыка играла тут, когда на соседнем сидении был Серёжа. Он подпевал своим мелодичным, красивым голосом и даже пританцовывал в такт, заставляя Антона невольно любоваться и смеяться, когда на каком-нибудь повороте тот по неосторожности бился обо что-нибудь головой.

У Антона почти что глаза на лоб лезут, когда Арсений фальшиво начинает подпевать. Почти как Серёжа, только вот в ноты он не попадает, и голосок этот его высокий ещё!.. Но ебусению, кажется, наплевать, он едва ли не пританцовывает на месте. Боже, какой же ёбнутый этот Сеня на самом-то деле.

Антон хмурой тучей тянется к магнитоле и выключает музыку.

— Хорош хернёй страдать.

Незримый призрак Серёжи поглядывает на него осуждающе, будто Антон Гринч, похитивший Рождество.

Арсений недовольно хмурит свои брови и снова тянется к магнитоле.

— Ну да, куда лучше изображать из себя графа Дракулу, а из машины сделать его мрачный замок.

Салон снова заполняет надоедливая мелодия.

— Боже, что ты несёшь вообще? — шикает в ответ Антон.

— Позитив и счастье.

— Чего? — фыркает Шастун.

Арсений театрально возводит глаза к небу. Ну, точно королева драмы.

— Несу счастье в твоё тёмное царство.

Антон кривит губы в саркастичной усмешке. И где только делают таких?

— Много ли ты знаешь о счастье, Сеня.

Антон слово «счастье» из своего лексикона выкорчевал на корню.

— Ну, посмотрим. Явно побольше некоторых, — усмехается Попов и продолжает фальшиво подпевать очередной певичке.

— Господи, какой же придурок, — фыркает Антон себе под нос, тем не менее музыку выключать больше не пытается.

Антон пока что не замечает, но где-то там, в его бетонной, наглухо закрытой стене, пробивается едва заметный, меленький луч солнца.